храброго великана Фьерабраса[17], о кознях и проделках Перико, чье имя заставляло содрогаться тех, у кого нечиста совесть.
Обычно в часы, когда семья и ученики дона Пачеко собирались в большой гостиной послушать очередные главы из его книги, Диего рисовал. Его грифель быстро бегал по листку. Но все чаще, когда он отводил руку, из затейливой рамки выглядывали красивые головки. Все они были похожи одна на другую, и это давало повод Алонсо Кано подтрунивать над Диего. Раздосадованный, тот рвал рисунки, но через некоторое время упрямый грифель вновь чертил женский профиль.
Кончилось детство Диего. Юность принесла любовь. Наступила прекрасная пора, когда каждое слово, сказанное любимой, звучит песней, жесты и взгляды приобретают особую значимость, а сердце всегда открыто навстречу добру. Если бы мог, Диего для своей избранницы собрал бы все цветы мира и уложил ковром у ее ног. Пока же ранним утром он бегал за ними на соко — старый арабский рынок.
Там на площади никогда не было так шумно, как на обычном базаре. Великолепие нежного товара заставляло замолкнуть даже очень говорливых.
Продавцы цветов привозили свою драгоценную поклажу иногда за десятки километров. На рассвете их ослики, запряженные в тележки, чинно шествовали улицами города, оставляя за собою нежный аромат гор.
Диего медленно шел вдоль цветочных рядов. Чисто белые лилии прихорашивались, словно девушки в бальных нарядах. В густой свежей зелени кокетливо прятались фиалки, выдавая себя лишь запахом. Стройные маргаритки гордо держали на тонких шейках свои золотые головки-пуговки. Пламенели шапочки гвоздик. И над всем этим благоухающим морем гордо царствовали магнолии, окаймлявшие весь базар живой изгородью из лакированных листьев.
Больше всего на возках было роз, лилий и гвоздик. Севилью недаром звали городом роз, хотя сердце севильянцев принадлежало махровой гвоздике.
Диего сам подбирал букет, живо представляя себе, как сегодня за завтраком в волосах Хуаны де Миранды будет алеть роза, которую она закалывала по обычаю испанок. Диего уже сказал ей о своей любви, и девушка приняла ее. Теперь, получив звание маэстро и возможность содержать семью, он решил, наконец, просить дона Франсиско и донью Марию дать согласие на брак с их дочерью.
В понедельник 23 апреля 1618 года в севильской церкви Сан-Мигель состоялось венчание маэстро Диего Родригес де Сильва-и-Веласкес с единственной дочерью дона Франсиско Пачеко и доньи Марии де Парамо.
Когда священник вложил в руку жениха руку невесты, Диего ощутил с радостью, как доверчиво успокоилась она в его ладони. Оба были очень взволнованы и не слышали, как священник сказал последнее аминь, как свидетели свадьбы дон Хуан Перес Пачеко — брат отца невесты, его жена, доктор Акоста, отец Павон и их большой друг Франсиско де Риоха называли свои имена и звания бакалавру Андресу, чтобы тот занес их в книгу свидетелей.
А на улице молодую чету ждало солнце. Юный маэстро огляделся вокруг. Его взгляд охватил синие небеса, чернеющие вдали вершины Сьерра-Морены. Диего готов был обнять весь мир. Это был самый счастливый день для Диего и Хуаны.
Счастливым он был и для Испании — в этот солнечный день в Севилье в старой церкви Магдалены был крещен именем Эстебан мальчик, сын четы Мурильо, который в будущем тоже станет великим художником, гордостью своей страны.
Вечером дон Франсиско, уставший от событий дня, открыл свою рукопись и сделал очередную запись: «Диего де Сильва Веласкес занимает [с полным основанием] третье место [в живописи]; после пяти лет обучения и образования я отдал за него замуж свою дочь, побуждаемый его добродетелью, чистотой и другими хорошими качествами, а также в надежде на его природный и великий гений. И поскольку быть учителем — значит больше, чем быть тестем, да не будет позволено кому бы то ни было присваивать эту славу».
Год поспешно листал свой календарь. В зависимости от времени года меняла свои наряды Севилья. Робкую зелень весны она сменила на яркие краски лета. Изнывая от солнца, она пряталась в серебристой дымке, тысячью горячих босоногих тропинок сбегала к желтоватым водам Гвадалквивира. Он, унося в мир рассказы о красавице Севилье, извилистый и могучий, мчался под дугами мостов. Проходил месяц, и она набрасывала новое платье из золотой листвы, украшала себя жемчугом маслин и яхонтами винограда. Вечерами некогда царственная столица все чаще стала закутываться в плащ из тумана, вздыхала и вслушивалась в перезвоны гитар, в четкую дробь кастаньет или подпевала задумчиво серранилье[18].
Календарь шелестел, отсчитывая дни. В доме у молодой четы Веласкес не замечали перемен в природе. Дон Диего откладывал кисти, лишь когда в мастерскую заходила донья Хуана и они шли гулять. Но и тут дон Диего оставался верен себе. Каждая из таких прогулок была подчинена единственной цели — побольше увидеть, узнать.
В последнее время он работал над несколькими картинами на религиозные сюжеты. В этом не было, конечно же, ничего случайного. Фанатически настроенное духовенство еще со времен угрюмого доминиканца Томаса Торквемады[19] распространило свое могущество на все области жизни. Религиозные мотивы навязывались художникам свыше. Наиболее выдающимся церковь делала заказы. Менее значительные, боясь ее гнева, сами писали на евангельские сюжеты. На родине дона Диего духовенство составляло почти четверть всего населения. Девять тысяч монастырей, разбросанных по всей стране, соперничая, приумножали свои богатства во славу веры. Подозрительный глаз защитников веры проникал повсюду. В Триане, предместье Севильи, начиная с 1481 года регулярно проводил свои заседания инквизиционный суд. Бдительный контроль церкви чувствовался во всем.
В этой атмосфере вечного подозрения в ереси взрастало испанское искусство.
Было только два предмета, которые оставались вне подозрения церкви, — католическая религия и природа. Испанские живописцы вынуждены были в них находить свое утешение. Потому в Испании, как нигде в другой стране, множество полотен на евангельские сюжеты написаны кистью, художников, чьи имена составляют мировую известность.
У Веласкеса были и свои причины к тому, чтобы взяться за религиозные сюжеты. К этому всемерно побуждал его Пачеко, который с 1618 года стал в Севилье цензором по церковной живописи.
Было еще одно, что натолкнуло дона Диего на мысль написать мадонну.
В воскресенье 18 мая 1619 года в церкви, где венчали молодого маэстро, была крещена его первая дочь Франциска. Наблюдая дома, как молодая мать бережно пеленает свое дитя, как, положив на колени, любуется своим чадом, художник невольно вспоминал мадонну. Мать страдальца Христа, с хрупкой талией девочки-подростка, с руками труженицы, вот так же растила, лелеяла свое детище. Разве не достойна она быть воспетой?
Такой он и изобразил ее на полотне, как представлял себе, — юной андалузской девушкой — не столько красивой, сколько обаятельной.
Едва кончив «Непорочное зачатие», Веласкес уже приступил к новой картине о мадонне — «Поклонение волхвов». Он поставил перед собой задачу и здесь обойти утомляющую красоту, не существующую в жизни, сделать так, чтобы в его картине она уступила место природным формам, а святые обрели черты живых людей. Ему хотелось написать на возвышенный сюжет нечто, что стерло бы искусственные границы между религиозной живописью и светской.
Свои первые эскизы дон Диего не показывал никому. Даже слуге, помогавшему ему в работе, не удалось взглянуть на них краешком глаза. Диего пригласил в мастерскую несколько человек, из тех, кто часто посещал погребок старого Родриго, и написал с них грубоватые фигуры «высоких гостей» Марии. Когда картина была почти окончена, художник показал ее донье Хуане.
— Бог мой, Диего, не гневай небо! — отозвалась она, взглянув на полотно. — Уж очень земная твоя мадонна!
Но маэстро хотел слышать иное.
— Скажи, что ты чувствуешь при взгляде на это полотно?
Привыкшая к таким вопросам в доме отца, неплохо разбиравшаяся в живописи, донья Хуана ответила:
— Ты изобразил вечер или даже ночь. Молодая мать взяла в руки своего первенца — ибо так нежно, с
