- Рущ! Ты помогал. Тебе верю. Хочу совсем вера иметь. Клятва даешь?
- Да нешто я... - с подчеркнуто преданным видом начал Жиляй.
- Я говорю! - Воюпта зыркнул на него глазами, в которых отражались языки пламени. - Клятва даешь?
- Даю, даю, - поспешно согласился цыган.
Последовал новый знак шамана одному из его служек, и на траву перед Жиляем упали две половинки собачьего трупа.
- Пройди между разрубленный собак!
Цыган, боязливо семеня ногами, прошел, как ему было указано.
- Садись! Праздник смотри! Верю тебе!
И шаман отошел в сторону.
Из темноты немедленно вынырнули двое вогулов, ведя на кожаном аркане белого оленя. Когда тот замер возле костра, едва приметно поводя своими синеватыми глазами, из полукруга зрителей поднялся один - молодой шаман и с криком вонзил нож оленю под лопатку. Жертвенное животное рванулось вперед, но двое его поводырей крепко держались за концы тынзяна. Повалившись на бок, олень забился, закусив язык.
Прошло всего несколько мгновений, а сердце оленя, его почки, мозг, печень уже дымились в расписных деревянных чашах, и один из шаманов поливал их кровью. Воюпта взял в руку трепещущий глаз и сунул ладонь к лицу Жиляя. Тот в ужасе отшатнулся, но старый шаман умело впихнул ему в рот студенистую массу. И пока цыган, перемазанный кровью, содрогаясь от отвращения, пытался проглотить глаз, Воюпта с ласковыми интонациями повторял:
- Е-ешь, рущ! Е-ешь, гость дорогой!..
Когда гости немного подкрепились оленьим мясом, Воюпта поднялся и сказал:
- Пляска, однако, начинать надо.
И пошел к рогатой полуземлянке. Шаманы и их служки последовали примеру хозяина и разбрелись по чумам и землянкам.
Через некоторое время стали появляться вновь. Но теперь было невозможно узнать, кто есть кто, - каждый был одет в какой-нибудь необычайный костюм и с маской на лице. Одни в вывороченных мехом наверх малицах и берестяных колпаках, с длинными деревянными носами, другие в лохматых париках из размочаленного луба, скрывавших все лицо, третьи в звериных шкурах, с рогами на голове, четвертые в женских одеяниях и шалях. У многих в руках были различные инструменты - у кого сангультап, похожий на гусли, у кого суп-думран - свирель, у кого - кат-думран - нечто вроде скрипки. У других - палицы, копья.
Наконец из полуземлянки появился 'журавль' - из прорези вывернутой мехом наружу малицы торчал березовый шест с птичьей головой, заканчивавшейся длинным клювом.
Один Жиляй остался в чем был - в красной рубахе и помятом грешневике. Какой-то сердобольный 'менкв' в берестяном колпаке сунул ему грубую личину из такой же бересты. Цыган со вздохом надел ее, нахлобучил шляпу. К нему подскочило какое-то существо с огромным горбом и петушиным гребнем, поднесло чашку с мутной жидкостью. Жиляй отрицательно покачал головой. Тогда существо отхлебнуло из чашки и причмокнуло:
- Пить нада! Хорошо будет. Башка веселый будет.
Жиляй с сомнением взял в руки деревянный сосуд, хлебнул. Сморщился. Запустил пальцы в чашку. Поднес к огню бесформенный ослизлый кусок.
- Гриб! - подбадривало существо. - Хорошо!
- Так то ж мухомор! - крикнул Жиляй и плюнул в траву.
- Все пьют! Все башка веселый!
Цыган оглянулся. Возле костра действительно толпились 'менквы', 'олени', 'глухари', 'утки' и иные ни на что не похожие твари и, приплясывая на месте, пили из таких же деревянных чаш.
Тогда Жиляй залпом опрокинул в себя мухоморную жижу и с отчаянной бесшабашностью бросил оземь свою многострадальную шляпу...
Караульщик потерянно топтался у входа в капище, не сводя глаз с освещенной костром поляны, где вовсю шло веселье. Гудение струн, сипение свирелей, крики людей и треск углей, скачущие фигуры в причудливых одеяниях, отбрасывающие гигантские тени, - это зловещее действо тревожило сердце одинокого стража, и он то и дело воинственно потряхивал копьем, словно сам собирался пуститься в пляс.
Среди сонма топчущихся и скачущих возле священного кедра уже невозможно было разобрать отдельные фигуры. Только красная рубаха Жиляя мелькала то там, то здесь. Маска сбилась, из-под нее торчала спутанная борода. Цыган откалывал вприсядку, по временам зычно выкрикивая: 'Эх, жизнь копейка! Голова - наживное дело!' И снова пропадал в гуще беснующихся...
Когда с краю толпы отделились двое - 'журавль' с отчетливо выделяющейся в свете костра деревянной 'шеей' и невысокий 'менкв', караульщик почтительно отступил в сторону от входа и пропустил обоих участников пляски в капище. Присел на корточки, опершись на копье.
Веселье мало-помалу начинало угасать. В костер давно уже не подбрасывали хворост, и он стал оседать, сгоревшие дрова и ветви рассыпались, угли тлели в траве.
Страж поднял голову - над краем леса едва заметно посветлело, поблекли звезды. Крики и гудение струн слились в монотонный гул, постепенно сходивший на нет. Одна за другой от костра, пошатываясь, брели фигуры в масках, шкурах и колпаках, скрывались в чумах и землянках.
И вдруг караульщика словно подбросило. К нему направлялся 'журавль', голова его свесилась набок, клюв уныло колебался, словно подбирая просыпанное зерно.
Страж вскинул копье, загородил вход. Из прорези малицы высунулась седая голова Воюпты. Он с усталой злостью бросил:
- Уйди!
Караульщик отскочил в сторону, с задумчиво-недоуменным выражением уставился на шкуру, закрывавшую дверной проем. И тут же его снова точно в грудь толкнуло - из землянки послышался душераздирающий вопль.
Сбежавшиеся к капищу увидели, как старый шаман, позабыв про усталость, что есть силы колотит журавлиной шеей незадачливого стража, а тот, катаясь у его ног, норовит закрыть голову от ударов клюва.
Когда несколько гостей, одетых кто менквом, кто оленем, кто женщиной, проникли вслед за Воюптой в землянку, они увидели, что у противоположной стены ее навалены связки мехов, мерцают расставленные полукругом лампады.
Старый шаман, не в силах произнести ни слова, только стонал и, исступленно раскачиваясь, показывал на квадратную дыру, вырезанную в углу берестяной крыши.
В высокой траве, росшей вдоль опушки, темнели три бесформенные груды. Но едва по краю леса размеренно прошагала фигура с копьем, две из куч зашевелились, приподнялись над поляной.
Клубок меха прошептал:
- Вроде пронесло. Наляжем, Иван, недалеко до реки.
И распрямился во весь рост. В руке у него была журавлиная 'шея' с клювом.
Иван тоже встал и, сдернув с головы колпак менква, сказал:
- Чего мы с собой все это тащим?
- Да впопыхах-то... - С этими словами Алпа отшвырнул 'шею' и взялся за край свернутой шкуры, лежавшей рядом с беглецами на траве.
Иван тоже отбросил колпак и взялся за другой конец шкуры.
На берегу реки стояло несколько берестянок. Когда подтащили к ним шкуру, за которой оставался на песке глубокий след, над крайней лодкой поднялось лицо Пилай. Легко выскочив из своего укрытия, девушка столкнула берестянку на воду и бросилась помогать побратимам.
- Ты лучше лодку держи, - сказал Иван и откинул край шкуры.
В предрассветной мгле сокровенно блеснуло тело идола - это была небольшая - в половину человеческого роста - фигура обнаженной женщины с поднятыми руками.
С огромным напряжением подняв Золотую Бабу, Иван и Алпа кое-как дотащили ее до берестянки.
