меня захватила. Первые свои стихи я написала еще до начала Курской битвы, когда мы выдвигались к фронту. Это было еще зимой. Вокруг огромные сугробы, ни одной целой деревни. Все разбито, сожжено, одни печные трубы торчат. Мы неделями не видели крыши над головой. И вдруг мы набрели на уцелевший хуторок, и солдаты кинулись туда отогреться. Выставили часовых и набились в эти хаты, как сельди в бочку. В хате повалились на пол вповалку, где и как только можно. Каждый сантиметр был занят лежащим солдатом. А бабульке, хозяйке этой хаты, даже места на печке не осталось. Я смотрела с какой-то жалостью и страхом, как она, эта бабушка, почти всю ночь простояла перед образами в молитве. И это впечатление было настолько сильным, что я написала стихотворение «Молитва», которое положило начало моей первой фронтовой тетради, моему дневнику в стихах. Я не вела дневник как таковой, не записывала событий в хронологическом порядке. В этот дневник я в стихотворной форме записывала только то, что меня тронуло и поразило до глубины души.
Если еще говорить о быте на фронте, то к нам достаточно часто приезжала баня — огромная палатка, рядом с которой ставили «вошебойку» — дезкамеру. В палатке-бане было три отделения — два маленьких и одно большое. В первом отделении солдаты раздевались, я все их обмундирование сгребала и относила в «вошебойку». В большом отделении солдаты мылись, а в маленьком отделении с другой стороны солдатам выдавали новое, чистое обмундирование. С этой баней к нам приезжали санитары и санитарки, так что мне было легко — я там только помогала. Помимо этих специальных банно-прачечных отрядов были пекарские отряды и прочие специализированные части.
В Курской битве мы были на северном фасе, наступали в районе Дмитра-Орловского. Очень много было раненых, не говоря уже об убитых. Но самое страшное было, когда приходилось обрабатывать обгоревших танкистов. Это было страшнее всего, потому что комбинезоны с них снимались вместе с кожей. Все это сгорало вместе, слипалось. Это были такие ужасные раны, такая боль, что я не представляю, как это можно пережить.
После этого мы наступали на Украине, форсировали Днепр. Все то же самое: раненые, убитые, очень тяжелые бои. Мы форсировали Днепр севернее Киева, а затем резко повернули на Белоруссию. Там мы стали частью 1-го Белорусского фронта под командованием Рокоссовского, а нашей 65-й армией командовал Павел Иванович Батов. Потом 1-м Белорусским начал командовать Жуков, а мы остались в ведении Рокоссовского на 2-м Белорусском. Командир нашей дивизии при ее основании был Жолудев, затем его отправили на повышение.[13] Затем дивизией командовал Ушаков, затем, очень непродолжительное время, Морозов.[14] После него почти до конца войны, до своей геройской гибели под Данцигом, нашей дивизией командовал первый в Красной Армии узбекский генерал Сабир Рахимов. В Великую Отечественную войну он был единственным генералом из узбекского народа. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.
Итак, наша дивизия прошла всю Белоруссию. Это самая многострадальная республика, понесшая страшные потери в населении и наиболее разрушенная в Отечественную войну. В Белоруссии был один эпизод, который мне запомнился на всю жизнь. Это было в районе деревень Азаричи и Дерть. Наше боевое охранение утром обнаружило, что немецких постов перед нами нет, и вся дивизия двинулась вперед, не встречая сопротивления противника. Мы шли вперед по замерзшим болотам и по мачтовым сосновым лесам. Вдруг наткнулись на густую колючую проволоку на замерзшем болоте. Проволока была натянута прямо между деревьями, и большой участок этого болота был ею огорожен. Когда мы подошли, то увидели, что там ни бараков, ни землянок, ничего не было: просто на голом промерзшем болоте валяются люди, — и сторожевые вышки вокруг. Это были не военнопленные. Там были мирные люди — старики, дети, женщины. Там были и поляки, и болгары, и русские, и украинцы — в общем, это были славяне. К тому моменту, как мы туда подошли, половина из них была уже мертва. Я, как санинструктор, работала при эвакуации выживших узников. Потом, когда разобрались, выяснилось, что все они были специально заражены тифом для того, чтобы инициировать эпидемию тифа в нашей регулярной армии. И действительно, в тех частях, что соприкасались с этим лагерем, вспыхнул тиф. Заболела тифом и я, потому что я этих несчастных и поднимала с земли, и осматривала, и к себе прижимала, и таскала на себе. Вот такие злодейства чинили фашисты. Им было недостаточно убивать нас самолетами, танками, бомбами, пулями и снарядами. Все им мало было! Почти что бактериологическое оружие применили они против нас. Вот такое было в Белоруссии. В тифозном госпитале меня остригли наголо, и поэтому на фотографиях после госпиталя я выгляжу скорее мальчиком, нежели девушкой. Обычно я носила короткие волосы, ниже уха. Там не до косичек было.
Там же, в Белоруссии, я видела вблизи атаку конников. Их пускали на отступающего, бегущего противника. Это была страшная атака. Они же профессиональные кавалеристы, рубят головы сплеча, как лозу. Это выглядело настолько страшно, что потрясло меня до глубины души. Конница настигает бегущих немцев, рубит всех направо и налево. Голова отлетает и катится, как футбольный мяч, вперед, а тело еще по инерции пробегает несколько шагов вслед за собственной катящейся головой и только потом падает. Я была в таком шоке, что даже долго не могла подняться после этого. Я как лежала, опершись о бруствер в окопе, так и окаменела надолго от такой картины…
Еще у меня не выходит из памяти один раненый солдат, чьего имени я не знаю. Да у многих других раненых я тоже не знаю имен, потому что иной раз его спросишь, как зовут, а он уже и сказать ничего не может. Я обычно работала так: сначала идет наша артподготовка, артиллерия бьет по первой траншее немцев, все наши сидят в окопах, уже готовые к атаке. Потом командуют атаку, огонь переносят на вторую линию обороны, и наши солдаты бегут вперед. Я продолжаю сидеть в окопе и по ориентирам (кустикам, столбам каким-то) пытаюсь запомнить, где наши солдаты падают. Это чтобы мне не впустую ползать по полю боя, а уже целенаправленно их искать. Ползу, смотрю: убитый — значит, убитый, раненый — оказываю помощь. И вот мне запомнилась картина: подползаю, лежит раненый, еще живой, в шоке. Глаза навыкате, живот разорван, кишки валяются рядом с ним, и он окровавленными руками их вместе с землей их обратно себе в живот запихивает. И говорит: «Сестра, перевяжи!» Но я же прекрасно знаю, что через десять-пятнадцать минут наступит перитонит,[15] и всё, смерть. Я точно знала, что помочь ему я уже не могла. Для проформы я его несколько раз бинтами обернула и говорю ему: «Лежи, я пошла за помощью». Но, разумеется, я к нему больше не вернулась. Я знала, что его уже никуда не дотащить и не спасти, что я просто потеряю время…
Еще был случай зимой, когда снег был глубокий. Этот случай был скорее комическим. Я подползла к раненому: у него обе ноги были перебиты, встать он не может, а так в порядке, крепкий. Причем он был в
