годах, усатый украинец. Я расстелила плащ-палатку, он на нее заполз, и я его поволокла. А он таким матом все вокруг кроет! Я немного по-украински говорила и говорю ему: «Дяденька, что вы лаетесь?» Он в ответ: «Так я ж не на тебя, дитятко, я на Гитлера и всех фрицев». Я ему говорю: «Дяденька, не лайтесь, а то я вас брошу». — «Добре, не буду». И через две минуты опять четырнадцатиэтажным матом как начал снова! А мне и смешно, и тяжело, снег глубокий, я от смеха только силы теряю… В общем, вытащила я его, но за то время, что его тащила, наслушалась столько ругательств, что за всю жизнь, кажется, не слышала.
Вообще много раз приходилось смотреть смерти в глаза, но мы все тогда были молодые, а это так сильно притупляло страх смерти! Каждому из нас казалось, что мы неуязвимые, что у нас все еще впереди, что все пули и снаряды нас не тронут, что они все достанутся другим.
Потом мы освобождали Польшу, шли севернее Варшавы и вышли на Балтику. После этого была Восточная Пруссия, затем Померания, а Победу мы встретили в Ростоке. Там мы сковали сильные немецкие части, не давая им прорваться к Берлину. Так мы каким-то образом способствовали скорейшему взятию Берлина. Вот таким был боевой путь нашей дивизии.
С осени 1944 года, когда мы были в Польше на Наревском плацдарме, я работала почтальоном дивизии. Там мы стояли в долгосрочной обороне, потому что дивизия была измотана и обескровлена предыдущими боями. Мы принимали пополнение и готовились к предстоящим боям. Трудность боев на Нареве была в том, что наш, восточный, берег был пологий, и там у Нарева была огромная пойма — ровная, как стол, и без какой-либо серьезной растительности. Западный берег был гористый, и по нему у немцев шла хорошая оборона: и минометы, и орудия на прямой наводке там стояли. Тем не менее мы сумели Нарев форсировать, занять небольшой плацдарм, закопались там и удерживали его. У немцев там была глубоко эшелонированная оборона, которую с ходу мы прорвать не смогли. Бои были непрекращающиеся, немцы постоянно шли в танковые атаки.
По ночам нам присылали повозки — они довозили раненых до Нарева, затем на носилках, лодках или на руках по разбитому мосту мы их переправляли через Нарев, и на том берегу их забирала другая повозка. Мост был разбит, а понтонный мост был ночью полностью занят техникой, что шла на плацдарм. Пешком по разбитому мосту еще можно было как-то перебраться, но попытка перебираться с повозкой была чревата печальными последствиями. В одну ночь я переправляла раненых в медсанбат и после этого забежала на почту. Почта была во втором эшелоне дивизии, и я туда забежала просто повидаться со знакомыми девчонками — в батальоне я была единственная девушка, и поболтать на передовой мне было не с кем. В основном в нашей дивизии девушки были связистками, но были и снайперы. Это были специально обученные девушки после снайперских школ. Я знала, что такие девушки у нас есть, но не часто с ними пересекалась, мы все же в разных подразделениях служили. Мы, девчонки в нашей дивизии, знали друг друга в основном по именам, фамилии редко даже спрашивали.
На почте девчонки на меня накинулись: «Ты сейчас обратно на плацдарм?» — «Да». — «Ой, как хорошо, тут Шурика (это был наш почтальон) тяжело ранило, вот его мешок с почтой, ты не отнесешь письма на плацдарм?» — «Давайте». После этого я направилась в землянку штаба дивизии. Там оказался только замполит дивизии Александр Макарович Смирнов. Он меня хорошо знал, потому что у нас была крепкая самодеятельность и я все время пела для бойцов в любые минуты отдыха. Смирнов удивился, почему я несу почту. Я объяснила, что Шурика ранило. Он посмотрел на меня и говорит: «Ну что же, девчонка ты шустрая, теперь ты будешь у нас почту носить. А с полком я договорюсь». Приказы в армии не обсуждаются, и таким образом с осени 1944 года я стала почтальоном дивизии. Об этом у меня тоже есть стихотворение.
Вообще, работа почтальоном была тяжелой — хотя подумаешь, ха, почтальон! Было тяжело не только потому, что работа была сопряжена с риском, а и психологически было тяжело. Иногда приносишь мешок, все ребята тебя окружат, а ты уже видишь — стоит солдат и смотрит на тебя. Ему уже неделю нет письма, месяц нет письма, два месяца нет письма. И знаешь, что ему и в этот день ничего нет из дома. Вы себе не представляете, как это выглядит, когда он молча поворачивается и уходит. Его как бы нет, ему не пишут. Это убийственно! Еще так бывает: пришло письмо, а человека уже нет. Письмо еще шло, а его уже убило. Тогда отдаешь письмо в штаб дивизии — на письме обратный адрес есть. Штабные там вели учет, отправляли ответ обратно.
Паре солдат я сама начала писать письма, чтобы просто поддержать ребят. Писала просто какое-то ласковое, дружеское письмо: «Не горюй, скоро войне конец, о тебе думают и помнят на Родине». Это было очень важно психологически — все ребята рвут из рук эти треугольники, конверты, и вдруг ему тоже письмо!
На Наревском плацдарме я получила контузию. Я была хорошая наездница, любила ездить верхом. Я была верхом на лошади, и мы попали под артобстрел. Снаряд разорвался прямо перед лошадью, и мы с ней полетели назад кувырком. Лошадь меня под себя подмяла. У меня была контузия, сотрясение мозга и огромная гематома во все бедро плюс подвывих тазобедренного сустава. Меня вытащили из-под лошади в бессознательном состоянии. Из-за контузии и сотрясения мозга я долго ничего не слышала и не могла сказать, заикалась. А тут как раз немцы начали танковые контратаки против плацдарма. Я была нетранспортабельна. Как фельдшер сказал, из-за сотрясения мозга. Ногу подвигали, вроде нога цела — и ее оставили в покое. Вроде бы все прошло, но все время я чувствовала боль и дискомфорт. После войны мне пришлось ставить эндопротез. Второй раз я получила сильную контузию на подступах к Грауденцу и тоже долго ничего не слышала, не могла говорить. Изо рта и из ушей кровь шла.
В Польше население к нам относилось нормально. Я возмущаюсь тем, что теперь поляки на нас в обиде, как на оккупантов. У нас один раз была такая ситуация, что мы шли маршем в Польше и пристяжная лошадь в упряжке сильно захромала. Так мы ночью в одной польской деревне остановились, постучались в первый попавшийся дом и попросили сменить лошадь. Поляк без возражений согласился поменять лошадь и забрать нашу, хромую. Утром, когда мы эту польскую лошадь разглядели как следует, все покатились от смеха — такой маленькой кобылы давно не приходилось видеть. Ребята мне сказали: «Ну, это будет твоя лошадь». Я ее назвала Галочкой и долго ездила на ней верхом. В гостях мы тоже часто у поляков останавливались, они нас кормили, угощали. Я чуть-чуть говорила по-польски, так что мне было легче, чем остальным.
Уже в Восточной Пруссии мы штурмовали город-крепость Грауденц. Это был город с настоящими крепостными стенами, как их показывают в кино. Одной стороной город примыкал к Висле, а с остальных сторон он был окружен огромными стенами с наглухо запертыми воротами. Типичная восточнопрусская крепость. У нас там были очень продолжительные и упорные бои, потому что в крепости был крепкий гарнизон с огромным количеством боеприпасов, продовольствия, а река у них была под боком, так что в воде у них тоже не было недостатка. Поэтому бои длились долго и были очень жестокими. Однажды под Грауденцом получилось так: я, как санинструктор, решила для солдат организовать баню, так как мы все равно остановились перед этой крепостью. В подвале у нас сидели пленные немцы, я их оттуда вытащила и заставила работать: они у меня рубили дрова, таскали воду, грели ее и так далее. Баня получилась на славу. Из медсанбата к нам в полк как раз приехала фельдшер Нина. Солдаты все помылись, а мы ждали своей очереди. Я знала, что в тот вечер к городу в поиск ушла группа наших разведчиков. Когда все солдаты помылись, мы с Ниной вдвоем залезли сами в баню помыться — других женщин в полку не было. Это было уже поздно вечером, почти ночью. Только мы устроились, как раздался неистовый стук в дверь: «Что вы там сидите?! Там наших ребят поубивало, а вы тут сидите!» А мы с Ниной там расслабились, решили помыться как следует. Боже мой! На мокрое тело гимнастерки, сапоги натянули, а там уже повозка нас ждет, мы на нее санитарные сумки побросали, уже на ходу в нее запрыгнули, и вперед. Мы не знали, где, что случилось, сколько человек ранено. По дороге старшина, что нас сопровождал в повозке, рассказал нам, что наши ребята-разведчики в поиске нарвались на минное поле, мина взорвалась. Лейтенанту, что командовал группой, оторвало ногу, солдата, что шел за ним, ранило, но он сумел добраться до нашего боевого охранения и сообщил примерные координаты — это за переездом. Что за переезд? Там, очевидно, была какая-то узловая станция, потому что было очень много железнодорожных путей. И мы с Ниной вдвоем всю ночь там бродили (как выяснилось потом, по минному полю), искали раненого лейтенанта. Все-таки мы нашли бойца, который тащил этого лейтенанта. Ногу ему он перетянул туго брючным ремнем, остановил кровотечение. Мы первую помощь оказали, дотащили его до боевого охранения, положили на повозку и отправили в тыл. Вот такая страшная ночь. Бесконечные осветительные ракеты, надо было все время ложиться. А ракета же на парашютике, она медленно спускается. Свет от нее был белый-белый,
