«А зори здесь громкие». Женское лицо войны

— От чего это шло, от зависти или действительно от поведения?

— Тех, кто раньше уехал, когда мы остались, — их тоже осуждали. Затрудняюсь объяснить почему, не знаю.

— Не было желания найти постоянного покровителя с большими звездами?

— Был такой момент: все спят и эта самая москвичка Зина, которая жила с генералом, будит меня: «Вставай, вставай!» Она приехала со своим генералом, командиром дивизии, и с начальником штаба. «Вставай, поехали!» Я говорю: «Отстань, ты что, с ума сошла?!» — «Поехали, дура! Война закончится, ты машину в глаза не увидишь. А тут будешь на машине ездить, тебя будут возить». Я говорю: «Отстань!» Мы друг друга по лицу били, но я так и не поехала. Но никаких эксцессов не было, обошлось нормально.

— Жили сегодняшним днем или строили планы на будущее?

— Нет, планов на будущее не строили. Как-то так жили, чтобы все было честно, справедливо, — а что там дальше будет в жизни, бог ее знает. Было мало надежды, что война закончится, об этом мало думали. Никто нам про это не говорил. Хотя политруки были.

— Что было из радостей? На танцы ходили, это было приятно?

— Эго разнообразие, это давало стимул. Но это редко было! Где-то позволялось, но бывала такая обстановка, что и обстрелы могли быть ночью. Так что редко было.

— Если бы сейчас вернуть молодость, вы бы так же пошли или нет?

— Да. Такую же свою линию и продолжала бы. Если знать, что все благополучно закончится, я бы пошла на фронт. Тогда не было надежды на жизнь, а если бы была надежда, то согласилась бы пойти. Но я не сожалею, что вела правильный образ жизни.

— Вам в принципе полагалось 100 граммов?

— Мы не пили. Нам табак полагался, и мы его меняли.

— На сахар?

— Сейчас не помню. Не пили, не курили. Некоторые курили, а пить — нет, этого не было. Ну, нам по 20 лет было — в то время питьем мы не увлекались.

— Когда вы с мужем познакомились?

— На Кубани. И здесь тоже был интересный случай. Девушкам, которые вели себя прилично, нам было очень трудно — много было домогательств. Мы ребятам сочувствовали, конечно. Молодые ребята, такая у них физиологическая потребность, поэтому мы прощали все: никаких строгостей, никому не ябедничали. И вот был такой случай. Начальник штаба, подполковник, подходит ко мне: «Командир приказал вечером после ужина в такой-то час явиться», — вроде он будет мне какое-то задание давать. Говорю: «Есть, товарищ подполковник!» Наша служба такая и была. Но я уже была настороже. Он жил с командиром дивизии, они вдвоем в одной земляночке жили. И вечером, после ужина, командир ушел — создал ему условия. Я вошла к нему: «По вашему приказанию явилась». Смотрю, он подошел и дверь закрыл на крючок. Меня это еще более насторожило. И когда уже начались физические действия, я сопротивлялась, сколько было сил. Бог есть на белом свете, он меня спас. Подполковник устал, утомился — и я в это время как сиганула, выскочила на улицу. Тут же было наше общежитие. В летном общежитии летчики спят в ряд: раздвинешь и ложишься. Без конца лезли — но вот так мы жили. А что делать? В такой ситуации было очень трудно… Я должна была идти ночью в наряд, а там был парень, нацмен. И он меня не разбудил, не позвал, мои часы сам отстоял. Он видел, что я выскочила как бешеная оттуда.

После этого случая начальник штаба мне еще раз назначал явиться. Но я туда не явилась — а тут бомбежка началась, и его ранило. Тогда много было раненых. Когда прибежали и сказали, что ранен начальник штаба нашего полка, я перекрестилась. И тогда меня особый отдел начал таскать. Мои подружки потом доказывали, что действительно он меня вызывал, я страдала из-за него. Думаю: «Хоть не будет меня преследовать». В конце войны на встрече однополчан он встал на колени, просил прощения, просил забыть это дело. Он был намного старше меня и потом умер.

Потом был еще один момент — и тоже это начальник был. Была схватка, и он, чтобы меня запугать, выстрелил в чугун, какие у нас стояли в землянках, где мы жили. Я не испугалась, думаю: «Мне страшней, когда моих сил не хватит». Я снова вырвалась, была зима, я на улицу выскочила в одной гимнастерочке. Стою, плачу в уголочке. И тут Виктор Александрович. У нас тогда только слегка нежные отношения были. Он, видно, услышал, вынес мне телогрейку, на меня набросил — и сразу убежал. Потому что могут и его… «Что ты, мол, ее защищаешь, это их дело!» С тех пор я перед ним таяла. Никто не выскочил, а он выскочил.

Короче говоря, так у нас симпатия началась. У нас дружба была воздушная, легкая, не то что сейчас — сразу в постель. Мы танцевали, когда танцы были, в трудные моменты помогали друг другу. Условия очень трудные, сложные. Я его, как мужчину, понимаю, но говорю: «Нет, пока нет. Женишься, тогда хоть ложкой хлебай, а сейчас ни в коем случае». Такие строгие условия ему поставила! У летчиков был ужин, и во время ужина он летчикам объявил, что женится. И вот они вечером приходят с ужина и меня поздравляют. А мне он ничего не говорил! Когда они меня поздравлять стали, я поняла, что он согласен. Ну а я раз полюбила — что же я буду отказываться? Короче говоря, условия он мои выполнил. Мы поженились 11 апреля 1945 года: летчики нам устроили свадьбу в столовой. Хотя даже перед женитьбой ему многие говорили: «Ты чего на ней женишься, я с ней был, другой с ней был». Они так говорили потому, что не получили ни шиша! А он молодец, не обратил на это внимания.

На фронте я всегда была Зинченко, почти до конца войны. Потом после войны мы были в городе Шауляе, там расписались, зарегистрировались, и только когда мы официально оформили свой брак, тогда я поменяла фамилию.

— Когда вы поженились, стало легче?

— Конечно. Я обрела статус, защиту. Нам создали условия — ширмой отделяли.

— Как провожать любимого летчика на боевые вылеты?

— Это очень трудно. Когда его сбили — это было столько переживаний, вообще немыслимо!

— Когда закончилась война, как это воспринималось?

— Это ночью объявили: мы все спали, и вдруг нам объявляют. Все выскочили на улицу, «ура» орали, кричали, уже спать не ложились. Обрадовались!

— Демобилизовали вас скоро?

— Нет. После этого мы еще служили, и только через полгода нас стали расформировать. К тому времени я уже была замужем, была с мужем. Он меня отправил в Москву — там у него были родители. И в Сибирь я с ним ездила.

— К концу войны трофеи были?

— Какие трофеи, откуда? Наоборот — свое теряли. Я во время бомбежки документы потеряла. Когда обстреливали, у меня немножко была рассечена бровь — такое, касательное ранение. Хорошо, что в бровь, а не в висок попали.

— Награды у вас были?

— У меня такие награды: орденов нет, но есть медаль «За боевые заслуги».

— Какое в то время у вас было отношение к немцам?

— Когда война закончилась, мы стояли в карауле и видели, как их на машинах везли и сгружали в землянки. Они там как бревна лежали, замороженные, мерзлые. Потому что кто их будет спасать, на кой черт они нужны? Лежали в землянке, как мерзлые дрова. Звери, враги!

— Какое время года было самым тяжелым?

— Естественно, зимой труднее. Холодно было, землянки сами отапливали.

— С точки зрения работы на самолете что было самым тяжелым?

— Для нас самым тяжелым было тащить пушку. Пулемет-то полегче, а пушка 70 с чем-то килограммов. А мы же сами тащим — кто нам будет помогать?

— Куда ее тащить надо было?

— На землю. Мы их на земле чистили, а потом прешь туда, ставишь. А технику некогда, он несколько самолетов обслуживал. У нас был старший техник, а мы были младшие авиаспециалисты.

— Ленты снаряжали вы сами?

— У нас были готовые патронные ленты. Мы только пушки и пулеметы устанавливали и чистили оружие.