книге 'Zur Kritik der politischen Oekonomie'. Г. Михайловский находил, что противник Маркса 'справедливо видел отражение гегелевской философии' в этом предисловии:
'Если бы Маркс сказал, — справедливо заметил г. Михайловский: — закон развития современного общества таков, что оно само спонтанёйно отрицает свое предыдущее состояние и затем отрицает это отрицание, примиряя противоречия пройденных стадий в единстве индивидуальной и общинной собственности; если бы он сказал это и
Весь 'Капитал', — справедливо замечает г. Михайловский, — посвящен исследованию того, как раз возникшая общественная форма все развивается, усиливает свои типические черты, подчиняя тебе, ассимилируя (?) открытия, изобретения, улучшения способов производства, новые рынки, самую науку, заставляя их работать на себя, и как, наконец, дальнейших изменений материальных условий данная форма выдержать не может' [162].
У Маркса 'именно анализ отношений общественной формы (т. е. капитализма, г. Михайловский, не правда ли?) к материальным условиям ее существования (т. е. к производительным силам, делающим существование капиталистической формы производства все более и более непрочным, — не правда ли, г. Михайловский?) навсегда останется памятником логической системы и громадной эрудиции. Г. Жуковский имеет нравственное мужество утверждать, что этот вопрос Маркс и обходит. Тут уж ничего не поделаешь. Остается только с изумлением следить за дальнейшими головоломными упражнениями критика, кувыркающегося на потеху публики, одна часть которой, без сомнения, сразу поймет, что перед ней ломается отважный акробат, но другая, чего доброго, придаст достойному удивления зрелищу совсем другое значение' [163].
Summa summarum: если г. Жуковский обвинял Маркса в формализме, то это обвинение, по словам г. Михайловского, представляло 'одну большую ложь, состоящую из ряда маленьких лжей'.
Строг этот приговор, но совершенно справедлив. А если он справедлив по отношению к Жуковскому, то он справедлив и по отношению ко всем тем, которые повторяют ныне, что 'гадания' Маркса основаны лишь на гегелевской триаде. А если такой приговор справедлив по отношению ко всем таким людям, то… потрудитесь прочитать сию выписку:
'Он (Маркс) до такой степени наполнил пустую диалектическую схему фактическим содержанием, что ее можно снять с этого содержания, как крышку с чашки, ничего не изменив, ничего не повредив, за исключением одного только пункта, правда, огромной важности. А именно, относительно будущего 'имманентные' законы общества поставлены исключительно диалектически. Для правоверного гегельянца достаточно сказать, что за 'отрицанием' должно следовать 'отрицание отрицания'; но непричастные к гегелевской мудрости не могут этим довольствоваться: для них диалектический вывод не есть доказательство, и поверивший ему негегельянец должен знать, что он именно только поверил, а не убедился' [164].
Г. Михайловский сам сознает, что он повторяет теперь слова г. Ю. Жуковского насчет 'формальности' доводов Маркса в пользу 'гаданий'. Он не забыл своей статьи 'Карл Маркс перед судом г. Ю. Жуковского' и даже опасается, как бы не вспомнил о ней некстати и его читатель. Поэтому он сначала делает вид, будто и теперь говорит то же, что говорил в семидесятых годах. С этою целью он повторяет, что 'диалектическую схему' можно снять, 'как крышку', и проч. Затем следует
В 1877 г. г. Михайловский говорил, что Маркс и насчет будущего, — т. е. именно насчет 'одного пункта огромной важности', — не ограничился ссылкой на Гегеля. Теперь у г. Михайловского выходит, что — ограничился. В 1877 г. г. Михайловский говорил, что Маркс с поразительной 'логической силой', с 'громадной эрудицией' показал, как 'данная форма' (т. е. капитализм) 'не может выдержать' дальнейших изменений 'материальных условий' своего существования. Это относилось именно к 'одному пункту огромной важности'. Теперь г. Михайловский забыл, как много убедительного сказал Маркс по поводу этого пункта и как много логической силы и громадной эрудиции он при этом обнаружил. В 1877 г. г. Михайловский удивлялся тому 'нравственному мужеству', с которым г. Жуковский умолчал о том, что Маркс, в подтверждение своих гаданий, ссылался на обобществление труда, уже совершающееся в капиталистическом обществе. Это тоже относилось к 'одному пункту огромной важности'. В настоящее время г. Михайловский уверяет читателей, что Маркс насчет этого пункта гадает 'исключительно диалектически'. В 1877 году 'всякий, читавший 'Капитал', знал, что Маркс 'сказал не только это'. Теперь оказывается, что — 'только это', и что уверенность его последователей относительно будущего 'держится исключительно на конце гегелевской трехконечной цепи' [165]. Какой, с Божьей помощью, поворот!
Г. Михайловский произнес свой собственный приговор и сознает, что произнес его.
Но с чего же это вздумалось г. Михайловскому подводить себя под действие беспощадного, им же самим произнесенного приговора? Неужели этот человек, страстно обличавший прежде литературных 'акробатов', на старости лет сам почувствовал склонность к 'акробатскому художеству'? Неужели возможны такие превращения? Всякие превращения возможны, читатель! И люди, с которыми случаются подобные превращения, достойны всякого порицания. Не мы будем оправдывать их. Но и к ним надо относиться, что называется, по человечеству. Припомните глубоко гуманные слова автора примечаний к Миллю: когда человек поступает плохо, то тут часто не столько вина его, сколько беда его; припомните, что говорил тот же автор по поводу литературной деятельности Н. А. Полевого:
'Н. А. Полевой был последователем Кузена, которого считал разрешителем всех премудростей и величайшим философом в мире… Последователь Кузена не мог примириться с гегелевской философией, и когда гегелевская философия проникла в русскую литературу, — ученики Кузена оказались отсталыми людьми, — и ничего нравственно-преступного с их стороны не было в том, что они защищали свои убеждения и называли нелепым то, что говорили люди, опередившие их в умственном движении; нельзя обвинять человека за то, что другие, одаренные более свежими силами и большею решительностью, опередили его, — они правы, потому что ближе к истине, но он не виноват, — он только ошибается' [166].
Г. Михайловский всю жизнь свою был
