— А почему вы не предупредили голода 1891 года? Не могли? Мы верим вам, и мы сочли бы наше дело проигранным, если бы нам оставалось только относить на счет вашей нравственности подобные независевшие от вас события, вместо того, чтобы опровергать ваши воззрения с помощью логической аргументации. Но зачем же вы воздаете нам другою мерою? Зачем вы, в спорах с нами, изображаете народную нищету, как будто бы она была нашим делом? Потому что там, где не вывозит логика, вывозят иногда слова, особенно жалкие слова. Вы не могли предупредить голода 1891 года? Кто же поручится, что вы сможете предупредить разложение общины, обезземеление крестьянства? Возьмем столь любезный эклектикам средний путь: вообразим, что в некоторых случаях вам удастся предупредить все это. Ну, а в тех случаях, где ваши усилия окажутся неудачными, где, вопреки им, община все-таки разложится, где крестьяне все-таки окажутся безземельными, как будете вы поступать с этими жертвами рокового процесса?' Харон перевозил через Стикс только такие души, которые в состоянии были заплатить ему за этот труд. Станете ли вы принимать в вашу лодочку, для перевозки в царство субъективного идеала, только действительных членов общины? Станете ли вы отбиваться веслами от сельских пролетариев? Вы, вероятно, сами согласитесь, господа, что это было бы очень 'нечистоплотно'. А раз вы согласитесь с этим, то вам придется поступить по отношению к ним совершенно так, как, по нашему мнению. следует поступать всякому порядочному человеку, т. е. не заводить кабаки для продажи им дурмана, а увеличивать силу их сопротивления про-тив кабака, против кабатчика и против всякого дурмана, какой только подносит или будет подносить им история.
Или, может быть, теперь мы начинаем рассказывать сказки? Может быть, община не разлагается? Может быть, обезземеление народа не совершается фактически? Может быть, мы выдумали это с единственной целью ввергнуть в нищету крестьянина, пользовавшегося до сих пор завидным благосостоянием? Но разверните любое исследование наших же единомышленников, и оно покажет вам, как обстояло до сих пор, т. е. раньше, чем бы хотя один 'ученик' открыл кабак или завел лавочку. Когда вы спорите с нами, вы изображаете дело так, как будто народ живет уже в царстве ваших субъективных идеалов, а мы, по свойственному нам человеконенавистничеству, тащим его за ноги вниз, в, прозу капитализма. Но дело обстоит как раз наоборот: существует именно капиталистическая проза, а мы спрашиваем себя: как бороться с этой прозой, как поставить народ в положение, хоть немного приближающееся к 'идеальному'? Вы можете находить, что мы отвечаем на этот вопрос неправильно, но зачем же извращать наши намерения? Ведь, право же, это 'нечистоплотно'; право же, такая 'критика' недостойна даже 'суздальцев'.
Но как же бороться с капиталистической прозой, которая, повторяем, уже существует независимо от наших и от ваших усилий? У вас один ответ: 'закрепить общину', упрочить связь крестьянина с землей. А мы отвечаем вам, что это ответ, достойный лишь утопистов. Почему? Потому что это — отвлеченный ответ. По вашему, община хороша всегда и везде, а, по нашему, отвлеченной истины нет, истина всегда конкретна, все зависит от обстоятельств времени и места. Было время, когда община могла быть полезной всему народу, есть, вероятно, и теперь местности, где она выгодна для земледельцев. Не мы станем восставать против такой общины. Но в целом ряде случаев община превратилась в средство эксплуатации крестьянина. Против такой общины мы восстаем, как против всего вредного для народа. Припомните того крестьянина, который у Г. И. Успенского платит 'спуста'. Как следует, по вашему, поступить с ним? Перевести его в царство идеала, отвечаете вы. Очень хорошо, перевозите с господом. Но пока он еще не: перевезен, пока он еще не сидит на лодочке идеала, пока лодочка еще не подъехала к нему и пока еще неизвестно, когда она подъедет, не лучше ли было бы ему избавиться от платежа 'спуста'? Не лучше ли ему перестать быть членом общины, которая обеспечивает ему только совершенно непроизводительные расходы, да разве лишь еще периодическую порку в волостном правлении? Мы думаем, что — лучше, а вы за это обвиняете нас в намерении уморить народ с голода. Справедливо ли это? Нет ли тут некоторой 'нечистоплотности'? Или, может быть, вы действительно не способны понять нас? Неужели это так? Чаадаев говорил когда-то, что русскому человеку неизвестен даже силлогизм Запада. Неужели это как раз votre cas? Мы допускаем, что г. С. Кривенко совершенно искренно не понимает нас; допускаем это и по отношению к г. Карееву, и по отношению к г. Южакову. Но г. Михайловский всегда казался нам человеком ума значительно более 'острого'.
Что придумали вы, господа, для улучшения судьбы миллионов фактически обезземеленных крестьян? Когда речь заходит о платящих 'спуста', вы умеете давать лишь один совет: хотя и платит он 'спуста', а все-таки надо, чтобы не разрушалась его связь с общиной, потому что, когда разрушится она, ее уж не восстановишь. Конечно, это поведет за собою временные неудобства для платящих спуста, но… 'не беда, что потерпит мужик'.
Таким-то образом и выходит, что наши гг. субъективисты готовы приносить в жертву своим идеалам самые насущные интересы народа! Таким-то образом и выходит, что их проповедь на деле становится все более и более вредоносной для народа.
'Быть интузиасткой сделалось ее общественным положением', говорит Толстой об Анне Павловне Шерер. Ненавидеть капитализм стало общественным положением наших субъективистов. Какую пользу мог принесть России энтузиазм старой девы? Ровно никакой. Какую пользу приносит русским производителям 'субъективная' ненависть к капитализму? Тоже никакой.
Но энтузиазм Липы Павловны был, по крайней мере, безвреден. Утопическая же вражда к капитализму начинает положительно вредить русскому производителю, потому что делает нашу интеллигенцию крайне неразборчивой по отношению к средствам закрепления общины. Если заговорят о таком закреплении, тотчас наступает тьма, в которой все кошки кажутся серыми, и гг. субъективисты готовы любезно лобызаться с 'Московскими Ведомостями'. И все это 'субъективное' умопомрачение идет как раз на пользу тому кабаку, который 'ученики' собираются, будто бы, культивировать. Стыдно сказать, а грех утаить: утопические враги капитализма оказываются на деле пособниками капитализмав самом грубом, в самом гнусном и в самом вредном его виде.
До сих пор мы говорили об утопистах, старавшихся или старающихся ныне придумать то или другое возражение против Маркса. Теперь посмотрим, как ведут или вели себя утописты, склонные на него ссылаться.
Гейнцен, — которого с такою поразительною точностью воспроизводят ныне гг. российские субъективисты в спорах с 'русскими учениками', — был утопистом демократическо-буржуазного направления. Но в Германии сороковых годов было много утопистов направления, противоположного этому.
Социально-экономическое положение Германии было тогда в общих чертах таково.
С одной стороны, быстро развилась буржуазия, настоятельно требовавшая от немецких правительств всякого рода вспомоществований и поддержек. Известный Zollverein был целиком ее делом, при чем агитация в его пользу велась не только с помощью 'ходатайств', но также и посредством более или менее научных исследований: напомним Фридриха Листа. С другой стороны, разрушение старых экономических 'устоев' сделало немецкий народ беззащитным в отношении к капитализму. Крестьяне и ремесленники были уже достаточно вовлечены в процесс капиталистического движения, чтобы испытывать на себе все его невыгодные стороны, особенно сильно дающие себя чувствовать в переходные периоды. Но трудящаяся масса еще мало способна была тогда к сопротивлению. Она еще не могла дать сколько-нибудь заметного отпора представителям капитала. Еще в шестидесятых годах Маркс говорил, что Германия страдает одновременно и от развития капитализма, и от недостатка его развития. В сороковых годах ее страдания от недостатка развития капитализма были еще сильнее. Капитализм разрушил старые устои крестьянской жизни; кустарная промышленность, прежде процветавшая в Германии, должна была теперь выдерживать непосильную для нее конкуренцию машинного производства. Кустари беднели, с каждым годом попадая все в более и более тяжелую зависимость от скупщиков. А в то же время крестьяне должны были нести целый ряд таких повинностей по отношению к помещикам и государству, которые могли, пожалуй, быть неотяготительны в прежнее время, но в сороковых годах становились тем тяжелее, что они все менее и менее соответствовали
