– Еще! – велел сотник, отступая на шаг.
Олята, все так же глядя в глаза хозяина, ударил снова. В этот раз Некрас не охнул – закричал, закрыв руками низ живота:
– Гляди, куда бьешь! Остолоп! Мы ж не на войне! Меня теперь Улыба выгонит…
Олята испуганно отступил, со страхом ожидая расправы. Заслужил… Всю злобу свою выплеснул в этом ударе. Некрас же, пошипев и поохав, выпрямился, похромал к нему и одобрительно хлопнул отрока по плечу.
– Догадался все же… Я нарочно не подсказывал… Будет из тебя добрый вой! Только упражняйся сам. Прибьешь меня ненароком, кто на смоке полетит?..
Олята послушался. Теперь он упражнялся наедине с рогожными человечками – отрок научился их плести, а рогож в доме хватало. Человечки получались не такие красивые, как у Некраса, но для дела пригодные. Некрас, возвращаясь от Улыбы, подходил, смотрел, одобрял или же поругивал, давал советы, после чего шел к своему змею. Пока он летал, Олята повторял уроки – с копьем, с метанием сулиц и боя сулицей, зажатой в руке. Когда надоедало, отрок садился на коня и мчался на рогожного человека с копьем наперевес. От таких ударов плетеный человек расползался на куски, поэтому Олята колол и колол до тех пор, пока на рогоже не оставалось живого места. Еще он наловчился бросать сулицы на скаку. Некрас не учил его этому, отрок сам додумался. Как-то Некрас, воротясь, застал его за этим занятием и посуровел лицом.
– Блажь! – проворчал, когда Олята подскакал к нему. – Не нужно это.
– Почему? – удивился отрок.
– Так не воют. Ты хоть раз видел сечу?
– Нет. Как батьков убили, и то не видел.
– Расскажу. Конные летят на врагов с копьями, те засыпают их стрелами. Сшиблись, копья – долой, в тесноте с ними не развернуться, начинается сеча. Тут уж кто проворней… Пешие идут друг на друга с копьями, стреляют из луков и только в двадцати шагах начинают бросать сулицы. Потом – в копья! Не удержал врага на длине древка, копье бросай, доставай нож… Такая теснота начинается, что повернуться трудно! Еще сулицы добре бросать со стен, когда враг идет на приступ. А с коня… На охоте разве. Еще можно, когда врага бегущего гонишь, но это подлое дело! Какой из него враг, раз бежит? Мечом плашмя или древком копья ударил, оглушил и связал для полона… Беззащитного убивать – грех! Так что брось…
Тем же вечером, натирая в бане Некраса мочалом, Олята осторожно потрогал шрам на его груди.
– Это что?
– Говорил: учителя добрые были! – хмыкнул Некрас.
– Разве так учат?
– Бывает и так. Тебе спину пришлось выдубить, чтоб понимать стал, а меня учили железом.
– Это сулица?
– Нож…
– Убить хотели! – догадался Олята.
– Хотели, да не вышло! – криво усмехнулся Некрас. – Рубаха железная на мне была, да и нож в кость попал. Не дошел до сердца. Учил же тебя: в грудь не меть! Бей в мягкое… На человеке много мест, броней не закрытых, где жилы важные проходят. Достаточно легко чиркнуть – ножом или сулицей, и ничто не спасет. Я места те углем мазал, помни!
– Что стало с тем, кто ножом ударил? – спросил Олята.
– С ним еще не стало, с ним еще станется, – загадочно ответил сотник и принялся обливать себя из ковша…
11
Едва переступив порог дома Улыбы, Некрас понял: сегодня меда не будет. Стол, за которым, выпрямив спину, сидела Улыба, был пуст, губы хозяйки – пухлые, алые губы, созданные, чтоб их целовали, – сурово поджаты. Руки сотника, привычно потянувшиеся к застежке пояса – снять вместе с саблей и бросить на лавку – замерли на полпути. Некрас остановился у порога и заложил руки за спину. Захочет хозяйка – позовет. Нет – уйти проще.
– Приходила твоя… – зло сказала Улыба. – Сказала: ты послал!
– Кто приходил? – не понял Некрас.
– Блядь! – вспыхнула Улыба. – Молодая, красивая, одежа на ней добрая… «Некрас, – говорит, – велел кормить!»
– Так это нищенка! – догадался сотник.
– Не похожа на нищенку! Я же кажу: молодая, красивая, одежа добрая…
– Купила, значит, одежу. Я денег дал.
– Ты, выходит, ее одеваешь, а кормить я должна?
– Я заплачу. Она не сказала?
– Почему я должна их кормить – даже за твое серебро?! – взвизгнула Улыба. – Совсем сором потерял! Блудник!
– Послушай! – Некрас шагнул ближе. – Она вдова, мужа, как у тебя, засекли. Дом сгорел, дети малые…
– Ты пожалел?
– Должен пожалеть.
– Это почему?
– Потому как дом ее спалил. Из Городца она…
– Всех не пожалеешь… Мало ли у кого мужа убили или дом спалили… Кто мне помог, как овдовела? Сама мед варила и на торгу стояла!
– Тебе дом остался, добро какое-никакое, – примирительно сказал Некрас. – У нее – совсем ничего. А к тебе послал, потому как в Волчий Лог ее не пустят – там сторожа.
– Лжа! Не потому.
– Почему?
– Потому, как там еще одна!
– Кто?
– Служанка твоя!
– Оляна? – удивился Некрас. – Дите она.
– Совсем не дите! Видела… Кобель!
– О чем ты!
– Об этом! Серьгами новыми на торгу похвалилась, а люди зубы скалят: Некрас и другой купил! Сам в уши вдел! Было?
– Было! – усмехнулся сотник. – Вдевал. Олята сестре подарок выбирал, я помог. Об этом тебе не сказали?
– Откуда у слуги серебро на серьги?
– Я дал.
– За что?
– Услужил хорошо.
– Он услужил или сестра его? Глаза твои бесстыжие!.. – Улыба заплакала. – Весь торг надо мной смеется: «Плохо греешь сотника, раз за другими бегает!» Батюшка поначалу епитимью наложил, а теперь и вовсе к причастию не пускает, говорит: «Нечего тебе! В блуде живешь…» Думала, счастье нашла… Тут бьешься, чтоб ногату на прокорм заработать, а он серебро горстями кидает! Блудник! Жеребец!..
Улыба еще что-то кричала обидное, но Некрас слушать не стал. Повернулся и вышел. В сенях он столкнулся со служанкой, Гойкой.
– Выгнала? – участливо спросила девица.
«Сам ушел!» – хотел сказать Некрас, но передумал и просто кивнул.
– Меня побила! – пожалилась Гойка. – С торга воротилась злая, а как та нищенка пришла, совсем разъярилась… Лютует! Тебе, боярин, служанка не надобна?
– Нет.
– Понадобится – зови! Я работящая, расторопная, все умею.
