силой погрузил руку в сумку, захватил на дне горсть золотых монет. «А я, — думал Костя, — и не знал, что и они есть в сумке».
— Много там их?
Генерал пошарил в глубине сумки.
— О-о-о!.. Да там их… Ай-яй!..
Глаза его все больше выкатывались из орбит, на побелевшем лбу проступили крупные капли пота, говорил бессвязно. Суетился как воробей над крошками.
Костя не на шутку испугался: «Вдруг генерала кондратий хватит!»
— Да вы успокойтесь, генерал. Давайте обсудим.
— Чего обсуждать? Сдадим государству.
— Государству?.. Ладно, сдавайте государству, а мою долю отдайте.
— Какую долю?
— Не забывайтесь, Старрок! Уговор дороже денег. И помните: эта операция не последняя. Не советую ссориться.
Подгреб к себе сумку и высыпал все содержимое на стол. Разделил на три части, — одну ссыпал в свой дипломат.
— Бывайте, генерал…
И решительным шагом направился к двери.
— Постойте, погодите! — кричал Старрок.
Но Костя его не слышал.
За стойкой дежурного увидел капитана Сизова. Взяли милицейскую машину, поехали к институту, но, не доезжая метров двести, отпустили автомобиль. С некоторым беспокойством подходили к стоянке. Машина — на месте, и все в ней было в порядке.
— Вы где живете? — спросил Костя капитана.
— Здесь недалеко, возле Мальцевского рынка.
— Я вас подвезу.
А когда подъехали, Костя сказал капитану.
— Надеюсь, вы понимаете, какие ценности в ваших руках?
— Думаю, да, понимаю. Многие миллионы.
— Им нет цены. Спрячьте термос и некоторое время не трогайте его.
— Благодарю, майор. Я так и сделаю.
Домой к дяде Васе Костя приехал в шестом часу вечера. Анны не было, она уехала в Сестрорецк за продуктами. Не стал обедать, пошел в сарай, запрятал там часть сокровищ, другую часть он оставил в городе, в гараже. Завалился в постель и проспал до одиннадцати часов следующего дня.
Вышел в гостиную и не узнал ее. На окнах висели тяжелые желтые шторы, на столе — шелковая скатерть, по всему полу — растительного орнамента ковер в теплых, золотисто-коричневых тонах. И вазы с цветами, и безделушки современные и прошлых лет, и бронзовая люстра со множеством хрустальных подвесок. Ничто здесь не нарушало законов гармонии и создавало радужное настроение. Возле камина хлопотала Полина Тимофеевна и сама принаряженная — в бежевом платье с коричневой отделкой.
— Что тут происходит?
— Мы вчера с Анютой до двух часов ночи прибирали и меню составляли.
На завтрак принесла ему бифштекс с гарниром, салат, тонко нарезанный лимон, яблоки. В высоком хрустальном фужере янтарно блестел апельсиновый сок.
«Деньги… вот их сила и власть, — подумал Костя, — такую жизнь готовят для себя новые хозяева России».
— Где дядя Вася? — спросил у Полины.
— Гуляет. Ему делают массаж и втирают муравьиный спирт. Он теперь ходит даже в магазин.
Пришла Анна. Поздоровалась с Костей. От завтрака отказалась, поднялась наверх. Костя последовал за ней. Она сидела за столом и смотрела на него с какой-то отрешенностью и тревогой. Попыталась улыбнуться, но и улыбка вышла не ее, чужая.
Костя сел в кресло, включил электрический камин. Глядя на мятущиеся всполохи ложного огня, сказал:
— Ты ни о чем меня не спрашиваешь?
— О чем я должна вас спрашивать?
— А судьба ценностей, добытых тобою с таким трудом, тебя не интересует?
Взгляд девушки был устремлен в окно, за которым шел дождь и печально шумела сосновая роща.
Костя понял: девушку потрясла операция, она чувствует себя причастной к преступлению.
— Ты вчера писала?
Анюта замотала головой: нет, не писала.
— Не пишется?
Кивнула.
— У меня до сих пор трясутся руки. Я всю ночь не спала.
— Будешь знать, какова у меня работа, — попытался пошутить Костя. И, сдвинув брови, строгим голосом добавил: — Аннушка, каюсь, что втравил тебя в операцию. Прости меня, родная, не предполагал, что она так взъерошит твою душу. Но ты умная, хорошая, должна понять, что это моя служебная обязанность. Операцию поручил начальник, не мог же я сказать: «Мне это дело не с руки, подыщите другого». Он тогда предложил бы мне иную работу. И гонял бы я сейчас мелких жуликов, воришек… Надеюсь, ты не хочешь видеть меня в роли участкового?
Помолчав немного, добавил:
— Ты же сама вызвалась помогать мне. И вот — помогла. И шла на старуху с таким же легким сердцем и даже с азартом, как там, на Дону.
— Не могу забыть, как она хрипела… Впервые видела, как умирает человек.
— Ну, во-первых, Регина Бондарь не умерла, — соврал Костя, хотя он и сейчас точно не знал, что же случилось со старухой. — Старая ведьма очухалась, и ее отвезли в больницу.
— Она подняла тревогу?
— Ни Боже мой! Молчит как рыба. И будет молчать до гроба. И даже, если ей сунут под нос черную сумку и спросят: «Твоя?», она будет вопить: «Я эту сумку вижу в первый раз!» Одно дело для нее утратить сокровища, а другое — признаться в том, что они у нее были. Ты должна понять: не преступление мы совершили, а преступника обезвредили, не дали уплыть нашему достоянию за границу.
— Твой генерал присвоит их себе и также переправит за рубеж.
— Генералу я дал часть ценностей, — небольшую, остальное забрал себе и спрятал. Придет час, и мы возвратим их государству.
— Но ты же говорил: у нас нет государства.
— Да. Но я сказал: придет час… И он придет!
Анна смотрела широко открытыми глазами, лицо ее оживало, во взоре светился огонек загорающейся надежды: только бы так оно и было. А он протянул к ней руку:
— Дай-ка мне перстень.
Она вынула из стола перстень, посмотрела на него.
— Костя, а знаешь ли ты, что этот перстень принадлежал Екатерине Второй?
— Нет, я этого не знал. А откуда ты узнала?
— Регина Бондарь смотрела в каталог, и я заглянула, — там точно такой же, и под ним слова: «Князь Потемкин подарил Екатерине Второй…»
Майор с удивлением слушал Анну. Наверное, это известно было и волгоградскому ювелиру, он тоже заглядывал в альбом. «Тот хмырь за него не сто тысяч бы отхватил, а и весь миллион».
Повертел в пальцах редчайшую вещь и, подавая Анюте, сказал:
— А теперь он будет по праву принадлежать самой достойной женщине — Анне Ворониной.
Анна взяла перстень, надела на палец левой руки.
— Спасибо, Костя. Я женщина и от соблазна носить такой перстень устоять не могу.
