в кресле он сидел вальяжно и пил-ел неторопливо. Временами устремлял на Данилыча круглые синие, как мартовское небо, глаза, — они светились почти детским любопытством, но в то же время искрились огоньками воли, власти над людьми и каких-то затаенных, напряженных дум.
— Вас зовут Данилыч? Вы русский?
— Да, я русский.
— А еще, я слышал, вас называют Флавием. Зачем? Почему? И что такое Флавий?
— Иудей какой-то. Я будто на него похож.
— Иудей? Он где? Кто таков?
— Историк. И жил давно, во времена Иисуса Христа.
— Ого! Две тысячи лет назад. Но как же узнали, что вы на него похожи? Тогда не было фотографий и художников путевых не было. А? Чепуха какая-то!
— Да, может быть. Но так назвал хозяин. Я не возражаю, — Флавий так Флавий.
— Ваш хозяин умный человек. И много знает. Очень много. Да. А теперь покажите, где я буду спать. И скажите, чтобы до завтра меня не будили.
Потом он куда-то исчез и в «Шалаш» заезжал два-три раза, и ненадолго. Данилыч так и не понял, что он за птица и почему вокруг него мелким бесом ходит сын хозяина и так почтителен сам хозяин. И только позднее из отрывочных реплик и разговоров уловил, что Малыш владеет миллиардами и что его охраняют американцы.
Продолжал лично его обслуживать. Дивился его трудолюбию, трезвому образу жизни и уважительному обращению с прислугой.
На третий день после эпизода в беседке Малыш спросил Данилыча:
— Что там происходит?
— Где?
— Не прикидывайтесь простаком. Не на луне же, а здесь, в доме.
— Ничего. Почти ничего.
— Вот именно, — почти. Я же вижу. Говорите.
— Вам нельзя волноваться.
— Главное сделано. Теперь можно.
— Кто-то хотел отравить хозяина. Силай Михайлович напоил из своего бокала попугая, и тот сдох.
— Кто же может отравить хозяина, кроме…
— Вы хотите сказать: кроме меня?
— Вот именно. Из ваших рук он получает еду. Как и я, впрочем.
— Хозяин мне доверяет, он велел мне выпить отравленный сок…
— И вы?
— Я спокойно поднес к губам…
— Вот именно, — спокойно. Вы артист, Флавий. Недаром вам дали имя еврейского мудреца. Вы кого угодно отправите на тот свет. И меня можете…
Посмотрел в окно, — далеко в море, в волнах, то пропадая, то появляясь, чернела голова Анны. «Бедовая, — подумал Малыш, — еще утонет». Подумал с тайным страхом. Ловил себя на мысли, что небезразлична она ему. Повернулся к Данилычу:
— Боюсь вас, — говорю откровенно. И отныне вы будете при мне пробовать все, что мне подаете. Если что, — то как тот попугай… Кверху лапками. А? Что скажете, Флавий?
— Ладно, — глухо проговорил Данилыч. Слышал игривое настроение Малыша, понимал: шутит.
— Где Борис?
— У себя… Спит.
— Вчера тоже был синий?
— Да, он каждый день… синий.
— Идиот! Как проснется, дайте мне знать. Я не пущу его в Варну. Он мне нужен.
Данилыч поклонился и хотел выйти, но Малыш его остановил:
— Данилыч, не обижайтесь на меня. Я верю вам как самому себе. А этого прохвоста, который хотел отравить хозяина, мы найдем. Спасибо вам. Вы тоже можете рассчитывать на меня. Я умею ценить друзей.
Поздним вечером, когда Малыш заканчивал подправлять последний, третий по счету, документ, к нему вошел Борис, — заспанный, вялый, с желтым, одутловатым лицом.
— Садись! — встретил он Иванова приказным тоном и показал на кресло в глухом, противоположном от окна углу. И с лупой, вправленной в глаз, как у часового мастера, продолжал выводить буквы по окружности печати Центрального банка. Справа лежал документ с подлинной печатью, — Малыш косил глаз на него, сверял с ним малейшую деталь каждой буковки.
Финансово-криминальный мир знал необыкновенные способности Малыша: таких талантов графика, чертежника и художника, подаренных природой одному человеку, не отмечалось ни в одной стране мира. Ставка нынешнего, исполняемого им с особой тщательностью заказа определена в сто миллионов долларов. Но Малыш не был бы главой крупнейшей международной банковско-биржевой мафии, если бы он удовлетворялся малым, останавливался на полдороге. Он был дерзок и смел до безрассудства, умел достигать целей, которые другим казались фантастическими.
Не поворачиваясь к Борису, заговорил.
— У твоего отца есть список агентов влияния в банках Москвы и Петербурга.
— Откуда ты знаешь? Я этого не знаю.
— Ты сам мне говорил. И назвал десяток фамилий, — я их записал.
— Не помню.
— Чего не помнишь?
— Того, что тебе говорил.
— В здравом уме не говорил, а глотнул какую-то гадость или укололся — все и разболтал.
— Ну, если у тебя есть фамилии…
— Есть, да не те. Мне нужны клерки из международных отделов. Срочно нужны! Ты должен достать.
— Отец не желает меня видеть.
— Это еще почему?
Малыш широко раскрыл свои и без того большие синие глаза.
— Фокус какой-то! Отец не хочет видеть!
Знал причину, но пытал, лез в душу. И жалел, что именно сейчас Борис не находился в полудремотном наркотическом состоянии.
— Да, не хочет. Ни в какую. Флавию сказал, что будет лучше, если Борис уедет.
— А наша операция? Я десять дней корпел и днем, и ночью, — напрасно, что ли?
— Но при чем тут отец? Он в нашей операции не участвует. По нужному следу нас ведет Фридман. Он вчера был у меня, спрашивал, когда ты закончишь.
Малыш хотел сказать: а зачем нам Фридман, посредник, кладущий себе в карман львиную долю — триста миллионов! Но удержал себя, промолчал. Борису он не доверял, особенно с тех пор, как тот потерял над собой контроль из-за наркотиков. Такой-то он опасен, может в любую минуту сделаться добычей ловких удальцов и тогда станет раскрывать проделки прошлого, выведет на отца своего, а там и на Малыша свору алчных и жестоких ловкачей. Уж Малышу не однажды являлась мысль: а не прервать ли эту порочную и опасную для всех на свете жизнь?
Борис упавшим голосом проговорил:
— Возле отца Нина, моя жена. Ей он теперь доверяет.
В Варне, в гостинице, жил главный помощник Малыша американец Стив. Малыш позвонил ему:
— Чем занимаешься, — пьешь-гуляешь? А нужно работать, мой друг. Да-да, — в поте лица. У нас, у русских, есть пословица: как потопаешь, так и полопаешь. А я тобой недоволен. Ну-ну! Поговори мне еще! Я ведь шуток не люблю, контракт наш помню. Отработаешь год хорошо — получишь всю сумму. Нет — пеняй на себя, не прогневайся.
