Пытался пройти на половину Нины — его не пустили. Не устроил шума, уронил на грудь голову, оперся на сопровождавшего его всюду Ратмира Черного. Нину встретил у лифта, схватил за руку, запричитал:
— Нам надо поговорить. Пожалуйста, прошу тебя. Она открыла дверь в свою половину, кивнула:
— Проходи!
С ними устремился Черный, но Нина строго на него посмотрела:
— Вы идите… на его половину.
Не пригласила ни в беседку, ни на пляж, — помнила высокомерные реплики Ратмира в питерской квартире Иванова, наглые, оскорбительные ухмылки. Указала ему место лакея.
Бориса провела в холл, предложила кресло рядом с журнальным столиком у растворенного балкона. Сама села напротив.
— Нина, не гони меня. Прошу тебя. Я болен, меня окружают подонки, злые, коварные люди. Я был в Лондоне, устал, еле вырвался, — не надо мне денег, не хочу их никуда вкладывать. Фирмы разоряются, объявляют себя банкротами, деньги мои ухают словно в трубу. Кругом прохиндеи и ловчилы, грязная сволочь! Не хочу, не гони меня, — и не пускай в Варну. И Черного удали. Он тоже подлец, как и все. Слышишь? Возьми под свою охрану, помоги.
— Я готова, но ты обещай слушаться меня, повиноваться.
— Делай, что хочешь, но только не пускай. Я хочу завязать: кончить пить, колоться. Черного боюсь. Запри меня.
— Хорошо! — сказала Нина, вставая. — Вижу, дошел до ручки. Приму меры.
Борис встал, глаза засветились огоньком радости и надежды.
— Нина, родная моя! Делай, что хочешь, но только спаси.
— Ладно, следуй за мной.
Пошли на половину Бориса. Подозвала Черного:
— Вы где живете?
— В Варне. В отеле.
— Хорошо. Поезжайте к себе и до моего звонка здесь не появляйтесь.
Черный — к Борису, схватил его за руку. Тот отстранился.
— Слушай ее. Она моя жена.
— До свидания! — строго сказала Нина и кивнула на дверь. Сама же позвала Данилыча, наказала пригласить врача. Провела Бориса в его кабинет, — это была угловая комната с дубовой двухстворчатой дверью, — подтолкнула Иванова к дивану, властно приказала:
— Постарайся уснуть. И смотри у меня, чтоб этого, — сделала жест, которым Борис укалывал себя через штаны, — больше не было. Хочешь жить — слушайся меня.
— И ладно, Нинуш, и хорошо. Я повинуюсь, только спаси, не пускай меня к ним.
Позвонила Данилычу. Дала ему указание:
— Борис Силаевич нездоров, ему нужен полный покой. Никого к нему не пускать, и его самого…
Вопросительно посмотрела на Бориса. Тот с покорностью воспринимал ее приказ.
— …без моего ведома не выпускать из его половины. Борис кивал головой: так, Нинуш, так, — не надо меня выпускать.
А она, поднимаясь, тоном прапорщика заключила:
— Будешь бунтовать — отпущу на волю. Пропадешь!
Он кинулся к ней, обхватил талию, упал на колени:
— Ниночка, любимая! Мне страшно, я боюсь, я не хочу умирать. Жизнь только начинается и — умереть! Нет, — не хочу. И охрану мою — удали. Они недавно убрали двоих парней, потом Фридмана и Костю вашего, подполковника Воронина.
Нина вздрогнула. Костю? Набрала номер телефона, его номер, Костин. Тот ответил. И повторил: «Я вас слушаю, что же вы молчите?..» — «С вами все в порядке?.. Да? Хорошо. Очень хорошо. Ах, извините. Ложная тревога случилась. Но я потом вам позвоню. Извините. Потом».
Борис, ничего не поняв, продолжал:
— Идет разборка. Кто и кого теснит, за что, и какие силы действуют — не знаю, но я никому не верю. Черного пошли в Москву. Там у него семья, пусть живет, а то и его… Потом меня. И всюду — Малыш, его тень, его страшная сила. Хорошо бы и его удалить от нас. Можно это? Скажи. Ну не сейчас, так потом. Верю одной тебе и Анне, подруге твоей, верю Данилычу, а больше никому.
— Ну ладно. Не впадай в истерику. Вон подошла машина, — идут врач и сестра.
После тщательного осмотра Бориса, длительной беседы с ним врач выписал рецепты, назначил строгий режим, — надолго, на все лето.
Со смешанным чувством жалости к Борису, желанием помочь ему и тревоги за их отношения с Сергеем Нина спустилась на лифте и прошла на пляж. Ей было интересно знать мнение друзей, и она, снимая с себя платье-халат и усаживаясь на углу Анютиного коврика, сказала:
— Был врач, буду лечить Бориса.
— Давно пора! — отозвался Малыш. — Его нельзя пускать в Варну. Запереть бы в «Шалаше» и отсечь всех друзей.
— Но кто же вправе лишать человека свободы? — возразила Анюта.
— Свободы? — возразил Малыш. — Отравляться наркотиками — это вы называете свободой? Если мы настоящие друзья Иванова и видим, что человек попал в беду, должны помочь ему, что и делает Нина. Он должен благодарить судьбу за то, что имеет такую супругу. Я давно хотел поговорить с тобой, Нина, но ты сама делаешь то, что надо. Только будь построже: установи для него режим и не выпускай из «Шалаша». Ни на час и ни на шаг. Пусть живет, как попугай в клетке. Он того заслужил и должен быть доволен.
В интонациях голоса Малыша слышались власть и воля, он, видимо, тревожился не за судьбу Бориса, к которому был равнодушен и даже будто бы презирал его. Малыша беспокоили ивановские миллиарды, лежавшие в иностранных банках. Он не однажды то ли в шутку, то ли всерьез говорил о больших суммах рублей, переведенных нашими соотечественниками за границу и обращенных там в доллары, иены, марки, франки, и как бы мимоходом замечал, что недалеко время, когда Россия вновь станет могучей державой, и тогда она стукнет кулаком и скажет: «А ну-ка, президенты и премьеры! Верните нам всех жуликов- миллионеров, мы им поскребем спинку!» И тогда Иванова выдадут первым.
— Это если бы он был гражданином России, — заметила ему однажды Анюта, на что Малыш скороговоркой выпалил:
— Неважно, чей он гражданин! Важно, что он преступник, и очень большой. А по поводу преступников есть конвенция и не выполнить ее можно в случае, если дело имеешь с Эфиопией или Дагомеей, но если это Россия, — извини! С Россией шутки плохи.
Нина с Сергеем пошли в море, а Малыш в порыве красноречия и, очевидно, взволнованный какими-то иными, неизвестными Анне обстоятельствами, продолжал:
— Его надо запереть покрепче. Это очень важно.
— Да зачем он вам? Я не понимаю, — сказала Анюта, подкладывая под голову резиновую подушку и занимая край коврика, словно бы приглашая на другой край Малыша.
Малыш подсел к ней.
— В коммерческом мире, и особенно в финансовом, тайны хранятся крепче, чем военные, но, милая моя девочка, прекрасная Аннушка, нет у меня от вас тайн, нет и не хочу их иметь.
Оглянулся вокруг, прильнул к ее уху, зашептал:
— Хочу потрясти его кошелек.
— Да зачем вам?
— Т-с-с!.. — Малыш приставил к губам палец. И снова оглянулся.
— Да что это вы, в самом деле! Мы же тут одни.
Но Малыш — снова палец к губам. И — на ухо:
— Есть приборы. Они слышат.
Анна распахнула небесные глаза.
— Приборы?
— Да, есть такие. А то, что я вам скажу…
