— Заказывайте все, что вам нужно, милая. Не стесняйтесь. Если хотите, мы можем снять в Москве монтажную. К чему терять время на переезды!
И она выплыла из павильона. Как легко все получилось! Она-то думала, что девчонку придется выставлять со скандалом. Зашла посмотреть на нее, так сказать, «прощупать», а та действительно — правы были полуголые сучки — оказалась дурой, блаженной. Вот и хорошо. Пусть занимается своими пленочками, эту возможность ей обеспечат. Зарецкая улыбалась. И Ленни тоже улыбалась. Она стояла перед монтажным столом, дрожа от радости и так и не задав себе вопрос, с какой стати Зарецкая, с которой они раньше ни разу не перемолвились словом, Зарецкая, которая так и не удосужилась взглянуть на ее пленки, сделала ей такое щедрое предложение.
Глава 5
Московская гастроль Жоржа Александриди
Александриди выехал из Бомбея на неделю раньше Эйсбара, а в Москву приехал позже. Вышел на берег в Италии и застрял — как присел у деревянного столика под оливковым деревом, вписанным в беззаботную синеву неба, как ухватился рукой за стаканчик красненького, будто это не стаканчик, а ручка дверки в тихий уголок, так и застыл. Темнело. Хозяйка вела его спать. Как солнце начинало припекать, он снова устраивался под оливой — ждал хлеба, масла, кофе, а потом снова стаканчик. В Индии Жоренька подцепил нехорошую болезнь и долго, мучительно лечился, что, конечно, наложило отпечаток на его буйный нрав. Однако под оливой играл он в агнца недолго — дня через три уже сбыл пару коробочек гашиша, коих вывез из Индии в избытке, в одной из сумрачных каменных подворотен покутил с осевшими в городке русским, накупил шелковых шарфов и сел на поезд.
В серой столице Александриди снова приуныл. Выйдя на московскую улицу, он инстинктивно искал рукой кнопку, которая зажгла бы хоть какой-нибудь фонарь, и желтый свет его расцветил бы унылость домов и мостовых. С вокзала поехал прямо к Лизхен.
— Ее нет, — сообщила горничная, не признавшая «короля экрана» в худом и будто ставшем ниже ростом Жореньке. Тот по-хозяйски прошел в гостиную, бросил на кресло пальто. — Елизавета Юрьевна нечасто здесь бывает, — залепетала горничная.
— Так ты, милочка, позвони ей туда, где она бывает часто! И скажи, что друг сердечный Жорж явился для лобызанья ее чресел, — ответствовал Жоренька, с любопытством глядя, как деваха среагирует на его скабрезность: та покраснела и сжалась. — Погорячей ванну наполни, милая, и звони своей хозяйке поскорей.
Он ненадолго забылся в пене, а когда проснулся, то Лизхен уже была дома — по комнатам плыл ее ласковый голос.
— Душа моя, сюда-сюда иди скорей, — пропел из ванной Жоренька.
— Сколько же ты напустил пару, — сладко пропела в ответ Лизхен, открывая дверь, впрочем, через порог не переступила, оставшись в коридоре, и тут же вскрикнула. — Ах, до чего же ты стал страшен, Жорж! Что с тобой?!
Жоренька двусмысленно, как-то незнакомо хихикнул, ушел с головой под воду и снова появился, протягивая Лизхен мокрую руку:
— Да что ты, мамочка, трусишь! Забирайся скорей ко мне. Мы так давно не видались!
Лизхен отскочила в глубь коридора. Вид Жореньки испугал ее не на шутку: вместо знаменитых кудрей — крашеные черные лохмы, кое-где седоватые, глаза почернели, запали, и он будто озирался все время, хотя кто в горячем тумане ванной комнаты мог его преследовать. Неприятный колкий взгляд, и худ до невозможности. Костистый, когтистый — вот уж действительно стал похож на ворона, каковым Эйсбар снял его два года назад.
— Не пойдешь? Ах ты, боже мой, она не хочет ко мне в жаркие воды греха! Ну и пожалеешь, тетеха! Я тебе такое мог бы показать! — расхохотался Жоренька и стал вылезать из ванной. Лизхен отвернулась:
— Жду тебя в гостиной.
Он появился в белом махровом халате, босиком, разлегся на диване.
— Кто на свете всех милее, всех румяней и белее? Ты, моя радость! И так нежно пахнешь. Иди хоть посиди со мной рядом.
Однако Лизхен демонстративно села в кресло в дальнем углу комнаты. Скрестив изящные ножки в шелковых туфельках, журчащим голоском Лизхен сообщила Жореньке, что «одной ногой замужем», что «его появления нежелательны», что «есть знакомые врачи и если он…» Он кивал в такт ее словам, пожевывая кусочек гашиша, и ему виделось, что беседа с огромным, размером со шкаф, персиком вполне клеится. Персик манил нежным пушком, на розовом его боку то и дело возникала ямочка. Жоренька блаженно улыбался. И засмеялся, когда вся эта нежная плоть, едва сдерживаемая бархатистой кожицей, покатилась к нему навстречу. И расставил руки… Лизхен приподняла его за подбородок, заглянула в зрачки — ворон отключился. Сквозь кожу похудевших рук проглядывали вены, по которым шла темная больная кровь. Лизхен поморщилась. Наутро Александриди ждали выстиранные и выглаженные вещи и адрес гостиницы, в которой для него были сняты апартаменты. С Лизхен они больше не виделись.
Где-то в райских индийских кущах Александриди подцепил «венерину» болезнь и провел несколько месяцев в лазарете в непрекращающейся лихорадке: как известно, искусственное повышение температуры тела было одним из лучших способов борьбы с заразой. Буквально: подцепи малярию, и ты почти здоров. Ну и втирания ртутной мази. Зеленоглазый англичанин, с которым они вместе путешествовали по индийским дебрям, мучился на соседней койке, но организм его сдался, и оранжевым вечером тело его завернули в простыню и унесли. С Эйсбаром Жоренька разругался после того, как тот нашел ему замену и отнял роль, а ведь мог бы и подождать несколько недель, пока человек выздоровеет. Все одно торопиться в этом липком грязном царстве некуда — время расцветает алчно пахнущими бутонами, запутывается в лианах, исчезает под немытыми пятками старцев, растущих вдоль обочин. Эти старцы-кусты с гнилыми зубами на ветках преследовали Александриди в тяжких лихорадочных кошмарах. Услышав про катастрофу на съемках, «…спровоцированную упрямым русским гением», он испытал чувство злорадства. Вернулся ли этот гений в Москву? И, кстати, не заразился ли? В первые недели в Бомбее их комнаты в старом британском отеле — мебель, обитая красным плюшем, барная стойка из черного дерева, списки сортов виски и элей, написанные на доске мелками, — были смежными. И Эйсбар поначалу был не прочь ознакомиться с результатами Жоренькиной любознательности. Как в теории, так и на практике.
Изгнанный Лизхен, Александриди с пятью саквояжами, четыре из которых были плотно забиты смолистыми кубиками гашиша, въехал в небольшой отель на Тверском бульваре, просмотрел газеты и направился в контору Студенкина. И «Московские ведомости», и «Раннее утро» писали, что его студия обещает в скором времени выпустить на экраны три мелодрамы, криминальную серию и даже сборник документальных картин: «…московскому кинематографщику сложно конкурировать с „Новым Парадизом“, крымским киногородом господина Ожогина, но все-таки столичное фильмовое производство живо».
Появление Жоржа Александриди в белом хлопковом одеянии и шерстяном пледе, наброшенном сверху на манер плаща, в конторе Студенкина вызвало определенный фурор: машинистки высунули носики из-за своих перегородок, выползли вечно сонные монтажеры, прибежала даже повариха из столовой. Александриди милостиво кивал собравшимся — вероятно, ему казалось, что он все еще в какой-то индийской деревушке. Однако в кабинете Студенкина он очнулся:
— Да вы в своем уме, господин Александриди? — вскричал Студенкин, увидев костлявую, черную от загара морду Жоржа. — Какие герои-любовники! Вам бы играть Носферату — призрака ночи, да только его уже сыграли у господина Мурнау в Берлине! Или на худой конец вампира, а у нас в производстве такой драмы пока нет! Что же вы с собой сделали, мил-человек?! Разве можно так относиться к своему капиталу? Где кудри, где стать, осанка? Вы специально довели себя до такого состояния? Для роли? Вы должны вызвать на дуэль того, кто с вами это сделал! — не останавливаясь, вопил Студенкин и одновременно глазами делал секретарю знаки, чтобы тот не смел выходить из кабинета: он не желал оставаться наедине со странным существом, подменившим шикарного Жоржа.
