Она положила трубку.
Кулиев наклонил голову, прикусил губу. Сукин сын, подумал о себе. И вздохнул. Может, поэтому Атахан и заговорил:
— Был бы отец, я и отцу не сознался бы в своем позоре, а к тебе пришел узнать: жить мне или нет? — И он так посмотрел на секретаря райкома, что у того с лица начисто слетела напряженная раздражительность.
— Никому бы не сознался в позоре… Полюбил я Наташу Иванову, а она отказалась стать моей женой. Ты же все можешь! Помоги мне! Помоги! — Атахан стал ожесточенным, яростным, жестоким; он требовал, был готов на все, лишь бы добиться своего.
— Я не колдун! — холодно обрезал Кулиев. — В любви советчиков и помощников нет… Тут приказом не приворожишь. У каждой любви свои глаза. Но ты на себя, наверное, в зеркало не смотрел: ты же неприятен, не обижайся на меня, ты страшен сейчас, Атахан! Боюсь, когда объяснялся с Наташей, ты был не лучше…
Голова Атахана упала на грудь. Это неподдельное горе тронуло Кулиева, но он и сам был расстроен.
— Тебе надо взять себя в руки, брось торговлю змеями, надо избавиться от своих недостатков, тебе змеи и так дорого стоили…
Атахан с обидой вскинул голову, гневно полоснул глазами, отвел назад дрожащую руку, вскочил, пошатнулся.
— Напрасно сбежал из больницы, — не отступал Кулиев. — Наташа может полюбить смелого, а это — трусость. Наташа от своего несчастья не побежала. Ее родители сколько раз звали в Москву, а она выстояла. Брат ее — офицер, здесь, в Туркмении, служит, а она и от него скрыла свою беду. И завоевать такое сердце нелегко.
— Прости, я у тебя отнял время… — сокрушенно вздохнул Атахан и надел фуражку.
— Так ты в больницу?
— Нет, к себе, на буровую. — Атахан помедлил: — Я в вашем гараже мотоцикл оставлял. У тебя можно бензина попросить?
— Конечно! Пойдем! Возьми и денег на дорогу. — Кулиев достал бумажник. Но Атахан остановил его:
— У меня есть деньги.
Они вышли. Секретарша перед зеркальцем вставляла в волосы шпильку, но от смущения выронила ее.
Через минуту Атахан мчался на мотоцикле из города в пустыню. Губы его что-то шептали. Он был противен самому себе, однако, будь где-нибудь волшебник, Атахан разыскал бы его.
Он все наращивал и наращивал скорость, пытаясь умчаться от своей боли и тоски. Он летел уже сквозь пустыню, как вдруг затормозил, поняв, что от себя не уйти, не уехать, не улететь… Остановился, подумал о чем-то, поправив фуражку, круто развернул мотоцикл и ринулся обратно.
Навстречу райкомовскому газику промчался мотоциклист. Кулиев обернулся ему вслед, не поверив своим глазам: назад, в город, пронесся Атахан. А может, и не он?
Дорога была не очень длинная. Но от слабости он несколько раз подолгу отдыхал. У фонаря, недалеко от детдома, на узкой дороге, у склона, переходящего в кювет, Атахан затормозил. Обливаясь потом, установил мотоцикл. Он едва держался на ногах, ощущая растущую свинцовую тяжесть во всем теле и сосущую слабость. Пелена застилала глаза… Посмотрел на здание детдома. Здесь прошло его детство… Детдом светился одним огоньком. В открытом окне показалась детская головка и замерла…
Мимо Атахана, рыча, прошла собака и остановилась. Атахан отошел из полосы света в тень, к самому склону узкой дороги. Он слился с густой тенью дерева и отуманенными глазами посмотрел на детдом.
Головка по-прежнему сиротливо виднелась в окне.
— А ты почему не спишь? — И около ребенка выросла фигура Людмилы Константиновны. Она положила руку на голову ребенку. Сладкой и щемящей грустью отозвалось ее движение в душе Атахана. Казалось, она положила руку на голову ему, Атахану, и ему не двадцать семь лет, а пять, всего пять, и он стоит у того окна, смотрит на улицу, не может уснуть, а она подошла и приласкала его. Так хотелось, чтобы никогда ее рука не отрывалась от головы, чтобы никогда не кончалась та ночь.
…Однажды она рассказала ему о себе. Людмила Константиновна стала первым человеком, которого запомнил Атахан. Она всегда была ласкова. Около нее всегда толпились дети, как в холодную ночь у костра собираются путники. В ту ночь она наклонилась к нему, заглянула в печальные глаза и шепотом проговорила: «Я знаю, тебе нелегко». Он и через двадцать два года помнил звучание слов, он и через сто лет не забыл бы их. «Но и многим нелегко. Надо помогать друг другу. Если человек не нужен никому, он и себе не нужен»…
Она вложила в его детские пальцы ручку, взяв его ручонку, обмакнула перо в непроливайку и на первой странице тетради в косую линейку вывела первые штрихи, первые буквы… Людмила Константиновна… На первых страницах души запечатлелся ее образ! Скольких людей он повидал, сколько женских лиц и глаз мелькнуло и сгинуло, а вот это лицо запомнилось на всю жизнь… Теперь понял: Наташа так понравилась ему, потому что походила на Людмилу Константиновну! Всю жизнь искал себе подругу, чтобы она напоминала Людмилу Константиновну. Мальчуганом старался быть к ней поближе, чтобы она хоть мимоходом положила свою руку ему на голову. Мысленно называл ее мамой. Один, один, затерянный в мире, где столько людей, где, может быть, рядом и твоя судьба, а ты так одинок… И лишь Людмила Константиновна помогла тебе не чувствовать это так остро… Как он мог ее отблагодарить?.. Начальник отряда дважды посылал ей письма, где благодарил за то, что она воспитала Атахана таким смелым, таким целеустремленным. Он посылал и почетные грамоты — их было три — с подписью генерала и газеты, в которых рассказывалось, как он задержал диверсантов и обезвредил особо опасного уголовника — убийцу, не дав тому улизнуть от возмездия. К ней, сверкая наградами, он приезжал в отпуск… Да и один ли он такой? А она у него одна… Но теперь… теперь… разве может она помочь? Нет, нельзя к ней обращаться! Надо возвращаться на буровую…
Да, Людмила Константиновна Хрусталева… Кристальной души человек. Маленькая, с виду слабая, но сколько духовной мощи! Собирала материалы о подвигах, совершенных юными героями в дни гражданской войны, в дни боев с басмачами, о юных героях Великой Отечественной войны. Вела альбомы. Выявляла фамилии и подвиги юных героев, о ком мельком сообщалось или писалось. И если тогда, в день землетрясения, все рушилось, все кричали и бежали, а часовой у знамени Атахан Байрамов стоял не шелохнувшись, это воспитала таким Людмила Константиновна.
Сейчас Атахан вспоминал глаза Людмилы Константиновны, ее как бы прислушивающееся лицо — она стала хуже слышать в последние годы.
Ясно вспомнил Наташу. Разве он жить не может без Наташи потому, что она его спасла? Разве за это? Да нет, конечно. Шелковистая, нежная ее рука, каждое мимолетное движение, каждое прикосновение были лаской для него, хотелось благодарить за каждый взгляд. Выжил потому, что увидел эту женщину с покатыми плечами, с длинными стройными ногами. Голова закружилась, когда она наклонилась к нему и он услышал ее дыхание. Он, Атахан, плакал один в палате от счастья, что она есть. Он верил, что они будут вместе. И как мучился, страдал, когда получил отказ…
Нелегко! «Я знаю, что тебе нелегко», — прозвучал в душе голос Наташи или Людмилы Константиновны. Где они? Где Наташа?..
Атахан поднял глаза на окно детдома. Оно опустело. «Что со мной?» — едва успел подумать он, беспомощно взмахнул руками, шагнул куда-то во тьму. Небо зашаталось, упало на него, и все померкло…
Раскинув руки, он лежал в дорожной пыли.
В спальне было тихо. Павлик открыл глаза… В комнате, кроме спящих ребятишек, не было никого. Выскользнув из постели, Павлик подтянул трусы и на носках, чтобы никто не слышал, подбежал к темному окну. Выглянул бы, да послышались знакомые неторопливые шаги: Людмила Константиновна, как всегда, обходила комнаты-спальни. Павлик приник к стене, загорелое тело слилось с нею. Хотя в коридор проникал неверный свет уличного фонаря, Павлику казалось: он — на виду. Краем широкого платья Людмила
