обвинили в плагиате.
Дед утверждал, будто эта история случилась с отцом его институтского товарища Саввой Саввичем Данилкиным. Однако не исключено, что старик ее выдумал или, еще хуже, где-нибудь вычитал. В случае чего с претензиями обращайтесь к нему, если, конечно, согласитесь оказаться там, где он сейчас пребывает.
…Шла война.
Савва Саввич Данилкин работал в одном из наркоматов (потом их переименовали в министерства). Освобождался он чаще всего далеко за полночь. И в тот раз тоже отправился домой, когда стрелки часов показывали четверть второго.
Улицы Москвы были темны и пустынны. В лунном свете поблескивали аэростаты воздушного заграждения, похожие на сгустившиеся серебристые облака. Черноту окон крест-накрест рассекали полоски газетной бумаги,
Савва Саввич вышел на Бульварное кольцо и стал поджидать редкий в ночную пору трамвай — литер «А», или, как предпочитали говорить москвичи, «Аннушку».
Подкатил вагон. Он был почти пуст. В тусклом свете синей лампочки Данилкин разглядел кондуктора — пожилую женщину в платке, ватнике и нитяных перчатках с отрезанными пальцами. Кондуктор распекала единственного пассажира.
— На дармовщину решил прокатиться, а? Меня этими штучками не провести: знаешь, что с сотенного у меня сдачи не наберется! Гони тридцать копеек, понял?!
Пассажир растерянно оправдывался:
— Я не имею… как это сказать по-русски… ме-ло-чи. Я не успел делать размен…
«Иностранец, — догадался Савва Саввич. — Конечно же, иностранец: в таких пальто из шотландки у нас никто не ходит. И чемодан с наклейками, фибровый… А наши фанерные с металлическими уголками…»
Сам Данилкин был одет как многие — в поношенную шинель, из-под которой виднелась безрукавка на меху (приближалась зима), а за ней полувоенный френч. На голове — не модная, с большими полями, шляпа, как у иностранца, а защитного цвета фуражка, на ногах — порядком разбитые сапоги.
«Нехорошо выходит… — продолжал размышлять Данилкин. — Союзник, может быть, даже дипломат, а кондукторша… Что он подумает?!»
— Дайте два билета, на меня и на него, — он кивнул в сторону иностранца. — И придержите язык, мамаша.
Данилкин протянул билет иностранцу и сел к окну с намерением подремать до своей остановки, не обращая внимания на язвительные реплики о добрячках, которых еще нужно проверить в соответствующем месте, и буржуях, зажавших второй фронт, да еще выгадывающих на трамвайных билетах. Двадцать минут дремы были наслаждением, и Савва Саввич не хотел его лишаться из-за какой-то склочной старухи. Он не боялся проспать: тикавшие в мозгу часы действовали безотказно…
Но иностранец уселся рядом.
— Я ваш… как это… дебитор… Обязательно буду погашать долг.
— Пустое, — ответил Данилкин. — Тридцать копеек сейчас не деньги.
Он закрыл глаза и привалился головой к окну. Иностранец же продолжал бубнить, что это долг чести, и если его лишат возможности расплатиться, то ему будет в высшей степени неприятно.
Данилкин молчал. Продремав четверть часа, инстинктивно разомкнул глаза, когда трамвай затормозил на его остановке. Вспомнив в последний момент об иностранце, он обернулся на ступеньке и крикнул:
— Гуд бай, мистер!
Но тот выскочил следом.
— О-о, вы говорите по-английски!
Савва Саввич по-английски не говорил, и вообще ему было не до разговоров. Он устал и хотел спать. Обо всем этом Данилкин не слишком вежливо сообщил иностранцу. Тот замахал руками.
— Я не хочу возлагать бремя… нет, как сказать по-русски… о-бре-ме-нять. Но нам попутно. О-о, минута!
На тротуар просочилась полоска света: дежурная булочная была открыта. В ней отоваривали хлебные карточки рабочим вечерней смены — неподалеку виднелась проходная завода.
— Будьте немножко подождать, — умоляюще произнес иностранец, — я хотел разменивать банкнот.
«Нашел дурака, — подумал Данилкин со злостью. — Стану я дожидаться!»
— Идите, — проговорил он вслух. — Только побыстрее, я спешу.
Но иностранец словно разгадал его мысли.
— Там… эта… как верно говорить… о-че-редь. Похраните, пожалуйста! Момент!
Вероятно, Данилкин и стоявший у его ног чемодан являли собой столь необычайное зрелище, что вышедший из-за угла постовой милиционер прямо-таки остолбенел.
Московская милиция делилась в то время на три характерные части. Первая — мужчины за пятьдесят, не подлежавшие отправке на фронт; вторая — списанные из армии по ранению или контузии; третья и, пожалуй, наибольшая — молодые женщины. Постовой принадлежал к первой. В нем легко было распознать старого солдата. Вероятно, он участвовал еще в русско-японской войне.
Ветеран продолжил обход, а Савва Саввич переминался с ноги на ногу, постепенно приходя в бешенство.
«Вот и делай людям добро! Меценат! Теперь болтайся тут из-за тридцати копеек!»
Прошло десять минут, пятнадцать… Из проходной поодиночке и группами выходили рабочие: окончилась смена. И снова появился милиционер. На этот раз он был преисполнен решимости.
— Предъявите документы, гражданин.
Данилкин привычно полез в карман и обмер: бумажник исчез…
«Неужели забыл на столе? А может, дома?» — лихорадочно соображал он, ощупывая карманы.
— Та-а-к… Нет, значит, документиков? А в чемоданчике-то что?
Данилкин начал путано объяснять, что чемодан не его, а иностранца, ехавшего с ним в трамвае и сейчас разменивающего сторублевку.
Милиционер слушал с недоверием.
— Ишь ты, сто рублей! Стибрил чемоданчик-то, признавайся!
— Да как вы можете! — задохнулся Савва Саввич.
Из булочной вышел иностранец. Данилкин бросился к нему, схватил за рукав клетчатого пальто.
— Не совестно вам! Из-за тридцати копеек я потерял полчаса, да еще…
— Вы сумасшедший! — на чистейшем русском языке воскликнул иностранец. — Что вам от меня нужно, я вас впервые вижу!
— Пройдемте, гражданин, — сказал милиционер Данилкину.
На краю тротуара близ булочной сохранилась с дореволюционных времен чугунная тумба. Когда-то извозчики привязывали к ней лошадей. Савва Саввич обхватил одной рукой тумбу, а другой вцепился в иностранца.
— Пойду только вместе с ним!
— Я атташе посольства, — заявил человек в шотландке. — На меня распространяется дипломатический иммунитет. Согласно международному праву дипломата нельзя арестовывать.
Вокруг стали скапливаться люди, выходившие из проходной.
— А может, он и не дипломат вовсе, а шпион!
— Разобраться бы надо, — послышались возгласы.
— Пойдемте и вы, гражданин хороший. Видите, что получается, — попросил милиционер. — Я в этом вашем… мунитете не смыслю. В отделении проверят и быстро вас отпустят. Стоит шуметь-то?
— Подчиняюсь насилию, — ледяным тоном проговорил дипломат.
За перегородкой в отделении милиции сидел лейтенант с подвязанной на черной косынке рукой.
— Так что, жулика пымал, товарищ начальник, — вытянувшись в струнку, доложил постовой. — Чемодан свистнул у кого-то и при задержании гражданину подсунуть хотел, да не на того нарвался. А
