это случилось. Он вызвал Боба вместе с инспектором взвода и, когда те явились, заявил, что кто-то использует служебный телефон в личных целях и звонит в Нью-Джерси, а это против установленных правил. То, что делал Уэлч, можно было охарактеризовать по-другому, но в ФБР все помешаны на бдительности. Уэлч умел быть жестким и начал беседу в хорошей манере допроса, которая размазывает подозреваемого по стенке:
— Итак, Мак-Гонигел, что там с этими телефонными звонками?
И Боб начал колоться, припоминая каждый разговор. Он опасался, что у ССА на него имеется что- нибудь более серьезное, и надеялся унять его ярость мелочовкой.
Уэлч поднялся во весь свой впечатляющий рост, навис над столом и погрозил пальцем:
— Вот что я вам скажу, мистер Мак-Гонигел: за вами два греха. Первое — то, что вы бывший клерк. А я ненавижу говнистых клерков. И второе. Если я хоть раз еще увижу вас в сиреневой рубашке, особенно во время инспекции, вылетите вверх тормашками. А если будете крутиться возле телефона, заброшу в шахту лифта. Убирайтесь из моего кабинета!
Боб вернулся домой побитым как собака и считал, что сгорел. И нам с Кунстом было его искренне жаль. Но на следующий день Фицпатрик рассказал мне, что, как только Мак-Гонигел вышел, они с Уэлчем повалились со смеху и ржали так, что чуть не развязались пупы. Годы спустя, когда я возглавлял Исследовательское подразделение научной поддержки, мне часто задавали вопрос: способен ли кто-нибудь из нас с нашими знаниями психологии преступника и умением анализировать картину преступления стать идеальным убийцей? И я всегда отвечал «нет». При всех наших знаниях нас бы выдало поведение после совершения преступления. Стычка между Уэлчем и Мак-Гонигелом прекрасно это доказывает: даже первоклассный агент ФБР не в состоянии выдержать напор допрашивающего.
Кстати, с того момента, как Боб в субботу спешно покинул кабинет нашего ССА, я видел его только в белых рубашках… до самого перевода Уэлча в Филадельфию. Очень часто Гуверу удавалось выжимать из Конгресса дополнительные ассигнования благодаря статистике, которую он кругом расшвыривал. Но чтобы директор имел возможность оперировать цифрами, мы должны были ими его постоянно снабжать.
Начался 1972 год, и дело завертелось. Уэлч пообещал боссу 150 арестов в игорном бизнесе. В то время эта категория и впрямь не в меру расплодилась, и её требовалось укоротить. Мы усилили работу с информаторами, установили телефонное прослушивание, планировали все свои действия, как хорошую армейскую операцию с кульминацией в Большой футбольный день[11] — идеальный для ставок день. «Далласские ковбои», годом раньше уступившие «Балтиморским жеребцам», играли в Новом Орлеане с «Дельфинами Майами». Арест букмекеров следовало производить молниеносно и точно, потому что они пользовались горючей бумагой (вспыхивающей и сгорающей в один миг) или картофельной, растворяющейся в воде. Операция обещала быть хлопотной, потому что круглые сутки то начинался, то прекращался ливень. В тот дождливый день в нашу облаву попало больше двух сотен букмекеров. Я задержал одного типа, пристегнул наручниками на заднем сиденье и отвёл в оружейную, где их всех брали на заметку. Он оказался симпатичным молодым человеком и держало дружески. Был красив и смахивал на Пола Ньюмена.
— Когда все кончится, надо будет как-нибудь вместе сходить на теннис, — сказал он мне.
Он был разговорчив, и я начал задавать ему те же вопросы, что и банковским грабителям:
— Почему ты этим занимаешься?
— Люблю. Вы можете, Джон, сегодня арестовать нас всех. Но это ничего не даст.
— Такому толковому парню легче зарабатывать деньги законным способом.
Он досадливо покачал головой, словно огорчаясь что я никак не могу понять. И показал на окно.
— Видите две дождевые капли? Спорю, что левая скатится вниз раньше, чем правая. Нам не требуется Большого футбольного дня. Две дождевые капли — это все, что нам нужно. Что бы вы ни делали, Джон, вам нас не остановить. Таковы уж мы есть.
Его краткая исповедь стала для меня вспышкой молнии в темноте, внезапным прозрением. Сейчас это может показаться наивным, но тогда я внезапно с предельной ясностью понял всё, о чем спрашивал у грабителей банков и других преступников.
Таковы уж мы есть.
Есть нечто присущее сознанию и психике преступника, что подталкивает его к определенным вещам. Впоследствии, изучая образ мыслей и мотивацию серийных убийц и анализируя картину преступления с помощью поведенческих ключей, я стал искать элемент или набор элементов, которые рисовали человека таким, каков он был. Постепенно для обозначения не меняющегося от случая к случаю постоянного элемента я пришел термину «автограф». И пользовался им, в отличие от modus operandi который мог быть текучим и переменчивым. Концепция «автографа» легла в основу всего, чем мы занимались в Исследовательском подразделении поддержки.
Все сотни наших арестов, произведенные в Большой футбольный день, были по техническим причинам оспорены судом. Во всеобщей спешке операции ордера на арест подписывал помощник главного прокурора — даже не сам прокурор. Но старший специальный агент выполнил обещание и предоставил Гуверу цифры, которые тот использовал на Капитолийском холме. А я, заключив пари на две дождевые капли, понял то основное, что впоследствии определило мою карьеру.
4. Между двумя мирами
Это было дело об ограблении фургона на дороге между штатами с грузом виски «J&В» стоимостью в сто тысяч долларов. Стояла весна 1971 года, и я шестой месяц работал в Детройте. Старший рабочий со склада конфиденциально проинформировал нас, где они собираются обменять на деньги украденное спиртное.
ФБР и детройтская полиция решили провести совместную операцию, но каждое ведомство самостоятельно планировало свои действия. Только высокое руководство совещалось друг с другом, но к нам на улицы ничего не просачивалось. Поэтому, когда настало время производить арест, никто толком не знал, что ему надлежит делать.
Ночь. Городская окраина. Железнодорожные пути. Я веду одну из машин ФБР, а инспектор взвода Боб Фицпатрик на сиденье рядом со мной. Информатор был его, а Боб Мак-Гонигел вел это дело.
В машине оживает радио:
— Хватайте их! Хватайте их!
Скрип тормозов. Мы окружаем фургон. Шофёр распахивает дверцу и пускается наутек. Я выскакиваю из машины, выхватываю револьвер и бегу следом. Темнота. Все в растерянности: ни команд, ни связи. Никогда не забуду этого момента: передо мной вырастает полицейский в форме, белки его глаз сверкают, дуло револьвера смотрит прямо мне в грудь.
— Полиция! Ни с места! Бросай оружие!
Мы друг от друга меньше чем в восьми футах, и я понимаю: одно неверное движение — и от меня останутся лишь воспоминания.
Я готов бросить револьвер и поднять руки, но сзади раздается сумасшедший крик Фицпатрика:
— ФБР! Он агент ФБР!
Коп опускает оружие, и я снова бросаюсь за шофером. Адреналин будоражит кровь, и я стараюсь наверстать упущенное. Мы догоняем его одновременно с другим агентом, валим на землю и скручиваем руки, наверное, грубее, чем необходимо. Я взбудоражен, но вдруг при мысли, что мгновение назад мог быть убит, на пару секунд леденею. Так близко в глаза смерти я еще не заглядывал. С тех пор я много раз пытался поставить себя на место убийцы или насильника, представить, что думает тот или другой, совершая нападение, и, вспоминая свой пережитый страх, мог лучше понять случившееся с точки зрения жертвы.
В то время как молодежь из кожи вон лезла, чтобы произвести как можно больше арестов, прожжённые старики считали, что нет никакого смысла суетиться и раскачивать лодку, что хоть ты тресни — результат один, а инициатива хороша лишь в торговле. Поскольку нам настойчиво рекомендовали держаться подальше от конторы — пялиться в витрины или просиживать в парке штаны, в определенных
