— Не мне, не мне! — испуганно-дрожащей рукой отмахнулся несколько раз Месопотамский, словно собирался перекреститься от нечистой силы, да и позабыл, с какой стороны нужно начать. — Я попрошу вас за мной, в контору. Туда сейчас придет Анастас, только выполнит последние формальности. Если хотите, я могу присутствовать при вашем визите от начала до конца, для уверения в добром намерении?
Но было видно: несмотря на великодушное предложение, Евграф Павлович меньше всего на свете хотел именно что присутствовать при посещении господином сторожем конторского помещения водокачки. Но и сам Яромир сомневался, стоит ли соглашаться на этот визит и такими ли уж добрыми выйдут намерения директора городского погоста, тем более от начала до конца.
Из уважения он пошел следом за Месопотамским. Идти было близко — вот она, водокачка, нависает над кладбищенской тишиной, словно грозовая туча над порушенной Помпеей. Все же несколько десятков шагов, предстоявшие Яромиру, оказались тем разделительным рубежом, который меняет сознание человека от состояния «до» к обновленному «после». Дело было даже не во времени, краткость его, точно так же, как и длительность, мало что определяют в мыслительном процессе. Рассудок иногда несется вскачь, подобный резвой, легконогой лани, играючи преодолевает непроходимые пропасти и неприступные скалы, в один миг выстраивая в нужном порядке причины и следствия, допреж скрытые в вязкой пелене заблуждений. Решения (те самые, поиск которых — длиною в жизнь) вдруг приходят на ум и принимаются со скоростью, равной бесконечной, озаряют внутренний мир если не светом мудрости, то, по крайней мере, проблеском понимания истины вещей.
Каждый шаг его ныне был мыслью, каждый вздох штурмом сознания. Вечность — время. Время — вечность. От смерти к жизни, от жизни к смерти. Как все просто! Оттого скрыто от глаз.
— Стойте! — Господин заводской сторож задержал редактора Месопотамского, остановился сам.
— В чем дело, дорогой мой? Вам плохо? — заботливо-беспокойно произнес Евграф Павлович, в тревоге огляделся кругом: — Вас кто-то напугал?
— Стойте! Стойте, стойте, — с сорочьим постоянством упрямо твердил Яромир. — Стойте. Я не пойду дальше.
— Что же вы, батенька? Мы уж пришли. — Месопотамский указал впереди себя на раскрытую конторскую дверь. — Сейчас посидим, помянем, а там — как хотите. Могу уйти, могу остаться. Анастасу это не препятствует.
— Зато препятствует мне. Отнюдь не ваше присутствие, любезный Евграф Павлович. С вами готов распить и помянуть, когда угодно. Желаете, прямо и отправимся в «Мухи»? Единственно с Гаврилюком я за стол не сяду.
— Почему, дорогой мой? Если вы из-за обиды, так это зря. Анастас погорячился, и признался в том сам. Лично мне и признался. Иначе я бы ни за какие застольные поощрения не согласился выступить переговорщиком и проводником. — Было видно, Месопотамский растерялся не на шутку, пустяковое поручение «по дружбе» нежданно теперь перерастало в досадное затруднение. — Вы должны смягчиться сердцем и позабыть старые счеты. Наше положение сейчас таково, что любой раздор выйдет гибельным, а любой союз благим.
— Гаврилюк мне не союзник. Хотя и не враг. — Яромир поморщился, какого заблудшего лешего объяснять? Потом решил, объяснять надо, пусть и Евграф Павлович узнает кое-что о дремучих загадках города Дорог. — Мне безразличны намерения здешнего директора, потому что я наперед знаю их цель. Подставить под удар чужую голову вместо своей. И кто такой ваш дражайший собутыльник Анастас, я знаю тоже.
— Что вы знаете? — безнадежно упавшим голосом спросил его Евграф Павлович.
— Путь человеческий лежит между временем и вечностью. Между существованием и смертью. У Смерти я вчера побывал. И даже был ею коварно обманут. — Господин сторож усмехнулся, себе и Ивану- дураку. — Теперь не желаю того же на другом конце дороги. На свидание с Временем я не пойду. Ни у кого из них нет решения. Есть только намерение. Заставить виновного метаться. Дабы в действиях своих он случайно нашел выход, если ему, конечно, повезет. Но дело в том, что выход я уже нашел. И знаю, что мне делать. Потому и Гаврилюк, вместе с его извинениями, ни зачем мне не нужен.
— Вы напрасно пренебрегаете. Возможно, время — самое главное, что может быть у живых. — Евграф Павлович нимало не удивился сказанному, и одно это выглядело странным весьма.
— При чем тут небрежение? Вы поймите, время — оно течет себе и течет. Кого-то воскресает, кого-то порождает, а кого-то и хоронит. Но ничего не заполняет. Оттого оно прямое, как стрела. Хотя и относительное, — запальчиво принялся излагать свою мысль Яромир. — Именно потому и относительное, что относится к человеку. Нет человека — нет и времени. Поэтому Гаврилюк мне не советчик, а я ему — не подручный. Сидит со старым ружьем на ржавой водокачке, вот пусть и сидит далее. Повидал, говорит, много гениев? Что же, честь ему и хвала. На то и Время, дабы глазеть с нагретой печи. А я, хоть и самоуверенная посредственность, должен действовать. Оттого, что могу, а он — нет.
— И как же мне изложить сию тираду Анастасу? Ох, и взбесится он, коли услышит про ружье и водокачку, — пожалился Евграф Павлович, понимая уже, что любые дальнейшие уговоры бесполезны. — А вы все-таки обиделись из-за гения.
— Конечно, обиделся. Тут всякий бы обиделся, — откровенно сознался господин заводской сторож. — У каждого разумного существа втайне есть надежда — вдруг он избран для чего-то природой или Богом? Даже у распоследнего деревенского алкаша, а и у того есть. Надежда на папоротник, зацветший в лесу, на русалку, хохочущую в реке, на волшебный клад в дубовом дупле, на летающую тарелку, в конце концов! На то, что только ему и только для него. На то, что сокрытое выйдет наружу перед человеком особенным. На то, что ты особенный и есть. А тут — на тебе! Самонадеянная посредственность. Гаврилюк, хоть он и Время, не ведает самого главного. Пока человек не умер, ничего нельзя сказать о нем наперед. Вот и я живой. Может, сегодня не гений, но завтра, глядишь, и совершу свое особенное!
— Вы, будто Солон, держащий ответ перед царем Крезом, — пробурчал под нос Месопотамский, увидел недоумение на вдохновенном лице своего собеседника, и пространно пояснил: — Был такой древнегреческий мудрец и законодатель афинский — Солон. Однажды он с дружественным визитом посетил правителя Лидии, славного своим неисчислимым богатством царя Креза. Состоялся протокольный обед и обмен мнениями, говоря современным казенным языком. На прощание великий царь спросил великого мудреца. Отчего в своем рукописном труде, посвященном самым счастливым людям всех времен, афинянин не упомянул его, Креза? На это Солон ответил кротко и коротко: «Великий царь, ведь ты же еще не умер!»
— Красивая история. Жаль, не имеет ко мне отношения. Потому как жизнь моя была, и поныне есть, гадость страшная. Одно и остается — надеяться на ее улучшение. Но эту попытку я, с вашего позволения, осуществлю своими силами. И советчиков себе выберу тоже сам, — решительно закруглил разговор господин сторож, однако напоследок не удержался, полюбопытствовал: — Евграф Павлович, откуда вы знаете про универсальную сущность Гаврилюка? По слухам, далеко не каждому она открывается.
— Эх, молодой человек! Чего уж греха таить. — Редактор Месопотамский замялся, как бы в смущении, переступил неловко с ноги на ногу. Затем возложил нервно вздрагивавшую длиннопалую руку себе на грудь, будто присягу давал на верность: — Вы думаете, я всю жизнь мою в городе Дорог служил по газетно-информационной части, пропади она пропадом? Я был сторожем. Да, сторожем! На кирпичном заводе. Задолго до вас и Доктора. Но воспреемником сразу после того, как уволился по добровольному отказу сам Игорь Иванович Канцуров, так-то!
— Дела-а-а, — завороженно протянул Яромир, новость огрела его нежданным обухом, да по темечку. Он спросил первое пришедшее сию минуту на ум: — Зачем же вы ушли?
— Утомился, вот и ушел. Или вы вообразили, будто один шкодник Доктор маялся запретным? Только в отличие от иных-прочих, у меня достало сил преодолеть и отказаться. Но не хватило — уйти совсем. Честно признаться, это удалось единственно Игорю Ивановичу Канцурову. За то и площадь в честь него. Я же пишу статейки в газету… Не смейте и подумать, что я жалею себя! Я прожил чудную жизнь в чудном городе, а потому не хочу, чтобы совместный наш конец был печален. Пойдемте к Гаврилюку?
— Нет, и не просите. Уж я сказал. — Теперь Яромир окончательно завершил объяснения и препирательства, тем более невдалеке, на второй линии, показался расплывчатый за снежной сумеречной завесой, но узнаваемый силуэт Гаврилюка.
Видимо, кладбищенский директор покончил с формальными заботами и теперь бодрой поступью
