Он пытается понять, шучу я или нет. Иногда мне кажется, был бы у него рентген–аппарат — уже просветил бы меня насквозь, выискивая темные (или белые?), никак не понятные ему пятнышки…
Смотрю на часы. Разыскиваю на диване пульт, без разрешения хозяина включаю телевизор; на экране кто–то кого–то режет, и я переключаю канал. Идет родная заставка; вот так–то лучше.
— Ты так и не смотрел мою программу? — спрашиваю невинно.
* * *
«…А на волне звезда, и человек, и птица,
И явь, и сны, и смерть волна вослед волне»…
Они смотрят в экран, как кроманьонцы — в костер. И, надо сказать, им куда веселее, чем кроманьонцам. Они смотрят мою программу, смеются и хрустят… Чем они хрустят? Не важно. Чипсы или семечки, или арахис. Они довольны. Им нравится.
Ухмыляюсь.
На экране — студия в огнях и блестках. Полукругом, как в греческом амфитеатре, сидят пять десятков зрителей (все их родственники прильнули к экранам с особо экзальтированным вниманием). В центре — площадка–подиум, стилизованная под боксерский ринг. В центре ее разворачивается драматургическая ситуация — двое мужиков соревнуются, кто быстрее введет тампон «Тампакс» снежной бабе, на заказ изготовленной из латексной резины. Один мужик — известный журналист. Другой — школьный учитель. Оба азартны. Оба хотят выиграть поездку на Багамы…
Их жены, сыновья и дочери, тоже участвующие в моей семейной программе, «болеют» по углам ринга. Визжат от азарта и хлопают в ладоши.
Я люблю вас, болваны. Я вас обожаю. Вы такие предсказуемые. Крепкая рука профессионала ведет вас по жизни, не давая заскучать. Наши руки — не для скуки… Вот в бой на ринге вступают жены: «На что похож член вашего супруга — на булочку, батончик или столичную колбасу?»
Я горда тем, что сумела доставить вам это счастье. Ласковое телячье счастье, написанное сейчас на ваших искренних мордашках. И на тысячах других мордашек, придвинувшихся ближе к экрану. Кто — беззаботно, кто — с гримаской, кто — одним глазком, втайне от себя: глянем, мол, хоть раз, от чего это народ балдеет…
Вы свободные и выбираете. Уже выбрали. Молодцы. Королева в восхищении…
Вздрагиваю — на меня смотрят. Поворачиваю голову; Виктор сидит рядом, и тяжелая его челюсть выдвинута вперед немного больше, чем следует.
— Что? — усмехаюсь. — Кайф, да?
Молчит. Снова смотрит на экран.
* * *
Не звонит.
Вот уже вторую неделю — ни слуху ни духу.
Сижу в своем кабинете перед монитором. Одновременно курю, пью кофе и просматриваю сценарий. Никак не могу сосредоточиться; наконец набираю телефонный номер.
— Алло! Ма? Привет… Как у вас дела? Нормально? У меня тоже нормально… Я тут на работе сижу, затра… то есть замоталась совсем.
Удивленное молчание в трубке. Что–то не так.
— Ма, ты чего?
— Ты же мне пять минут назад из дома звонила, — говорит мама. — Ну, вот буквально только что…
Глоток кофе встает у меня поперек горла. Кашляю.
— Ну, извини, — говорю. — Совсем затурканная… Как в том анекдоте… Ты прости, я тебе еще вечером перезвоню… Не могу сейчас говорить…
Вешаю трубку.
Елена
Выхожу из дома и иду, куда глаза глядят.
Подаю милостыню старушке, чем–то похожей на Клавдию Антоновну, царство ей небесное.
В переходе играет «надежды маленький оркестрик», вернее, маленький оркестрик безнадежности, и клочковатая жизнь, протекающая мимо, под звуки музыки обретает подобие смысла. Что за несчастье — всю жизнь говорить о еде и ценах, думать о накладных и прайсах… и отвлекаться от них только по субботам, глядя по телевизору, как кто–то поедает на ком–то трусы из сладкого желе…
Фотографируюсь с удавом в зоопарке.
«Подруга, — ей отвечала другая лягушка,
Слепая и сильно помятая с виду, —
Когда я была девчонкой, я верила:
«Бог услышит когда–нибудь нашу песню
И сжалится он над нами“.
С тех пор прожила я долго
И уж ни во что не верю,
И петь совсем перестала…»
Удав тяжелый, как вериги.
— Он любит ласку, — говорит фотограф. — Погладьте его, пожалуйста, по голове.
Целую удава в морду. Раз любит ласку — пусть терпит…
Стою посреди человеческого потока на круглом канализационном люке.
Они проходят мимо, как будто не видят.
Вы там. Я — здесь. Вам меня не достать.
«Кто это?» — «Неуловимый Джо». — «Никто его поймать не может?» — «А кому он нужен?»
В самом деле, кому?
Лена
Возвращаюсь домой поздно. Мигает огонек на автоответчике; три сообщения. Первое от мамы; второе от какого–то мелкого газетчика, обрываю его сразу после приветствия. Третье сообщение — от нее. Голос глухой и какой–то удивленный:
— Он больше не позвонит… И ты ему не звони.
Короткие гудки.
Плюхаюсь на диван. Первое движение — к телефону. Набрать номер Дымка.
Останавливаю себя. Во–первых, он в такое время обычно спит, у него режим. Во–вторых… если и не спит — у него определитель. Что может быть унизительнее, чем слушать длинные гудки в трубке и знать, что в это время механический голос повторяет и повторяет на всю большую Дымкову квартиру твой номер, красноречивые семь цифр, которым давно уже не на что надеяться…
Останавливаю себя снова. Что за бред — Дымок как надежда?
Стираю все сообщения на автоответчике.
На кухне падает на пол тарелка — и, судя по звуку, вдребезги.
Елена
Лежу на диване, забросив руки за голову.
В ванной шумит вода.
Звонит мобилка на тумбочке в прихожей, и я вздрагиваю.
Телефон выводит тему Монтекки и Капулетти. Трезвонит. Не смиряется. Пищит противным электронным голосом про великую вражду и рознь, и вода в ванной шумит все так же упруго и жизнерадостно.
Через силу поднимаюсь.
— Алло?
— Привет, Ленка…
Обмираю. Закусываю губу.
— Привет…
— Что с тобой?
— А что?
