А порою очень грустны

— Нет-нет, — почти неслышно ответила Мадлен, глядя в окно.

Водитель понял намек и всю оставшуюся дорогу молчал.

Когда такси переезжало реку, Мадлен сняла шапочку и мантию. В салоне машины пахло освежителем воздуха, чем-то ненавязчивым, вроде ванили. Мадлен всегда нравились освежители воздуха. Она никогда не придавала этому значения, пока Леонард не сказал ей, что это свидетельствует о ее желании избегать неприятных сторон жизни.

— Дело не в том, что в комнате отсутствует плохой запах, — сказал он, — а в том, что ты его не чувствуешь.

Решив, что поймала его на логическом противоречии, она воскликнула:

— Что значит плохой запах — ведь в комнате пахнет хорошо!

А Леонард ответил:

— Да нет, запах-то все равно плохой. Ты путаешь признаки с сущностью.

Вот такие беседы они вели с Леонардом. Отчасти поэтому он ей так сильно нравился. Куда бы они ни шли, чем бы ни занимались, освежитель воздуха всегда мог послужить поводом для небольшого симпозиума.

Правда, теперь она задумалась: а что, если эти мысли с множеством ответвлений как раз и привели его туда, где он сейчас находился?

Такси остановилось перед больницей, при виде которой в голову приходила гостиница «Холидэй- Инн», давно не ремонтированная. Восьмиэтажное здание, белое, со стеклянным фасадом, выглядело таким перепачканным, словно впитало в себя всю грязь с прилежащих улиц. В бетонных урнах, стоявших по бокам от входа, цветов не было — одни окурки. Тощая фигура, наводящая на мысли о тяжких последствиях физического труда и профессиональных заболеваниях, с помощью ходунков пыталась протолкнуться в автоматические входные двери — они работали как положено.

В вестибюле Мадлен дважды повернула не туда, пока наконец не отыскала пост дежурной. Та, лишь взглянув на нее, спросила:

— Вы к Бэнкхеду?

Мадлен опешила. Потом осмотрелась и увидела, что была единственным белокожим посетителем в комнате ожидания.

— Да.

— Пока что не могу вас пропустить. Там уже слишком много народу. Как спустится кто, тогда пущу.

Это был еще один сюрприз. Нервный срыв, произошедший с Леонардом, да и вся его манера вести себя на людях не так, как подобает взрослому, не сочетались с избытком посетителей в больничной палате. Мадлен почувствовала ревность, представив его в обществе незнакомцев.

Расписавшись в журнале, она села напротив лифтов. На ковре имелся призванный поднимать настроение узор из синих квадратов, каждый из которых обрамлял детский рисунок фломастером: радуга, единорог, счастливое семейство. Посетители принесли с собой еду из кафе, чтобы перекусить, пока ждут: пенопластовые коробочки с курицей в остром соусе и с жареной грудинкой. Напротив нее на стуле дремал ребенок. Мадлен бессмысленно уставилась на ковер.

Через двадцать минут, которые тянулись бесконечно долго, открылись двери лифта, и вышли двое белых парней. Мужчины — это вселяло надежду. Один — высокий, с прической в стиле группы В-52, другой — низенький, в футболке, украшенной знаменитой фотографией Эйнштейна с высунутым языком.

— По-моему, он нормально себя чувствует, — сказал первый. — По-моему, ему лучше.

— Это называется лучше? Я больше не могу — пошли покурим.

Они прошли мимо, не заметив Мадлен.

Как только парни оказались на улице, она подошла к дежурной.

— Четвертый этаж, — сказала женщина, протягивая ей пропуск.

Грузовой лифт, предназначенный для носилок и медицинского оборудования, поднимался медленно, Мадлен была в нем единственным пассажиром. Поднявшись вверх мимо родильного и ревматологии, мимо остеологии и онкологии, лифт оставил позади всевозможные болезни человеческого тела, ни одна из которых не развилась у Леонарда, и привез ее в психиатрическое отделение, где всякая болезнь если развивается, то развивается у человека в голове. По фильмам она представляла себе место, где люди содержатся в строгой изоляции. Однако, если не считать красной кнопки, с помощью которой двойные двери открывались снаружи (кнопки, у которой не было аналога внутри), на тюрьму это не было похоже. В светло-зеленом коридоре скрипел под ногами натертый до блеска линолеум. У стены стояла каталка с едой. Немногочисленные пациенты, которые были видны в палатах, — душевнобольные пациенты, невольно думалось Мадлен, — занимались тем, чем обычно занимаются выздоравливающие: читали, дремали, смотрели в окно.

Дойдя до поста медсестры, она спросила, где найти Леонарда Бэнкхеда, и ее направили в общую комнату в конце коридора.

Стоило Мадлен войти, как она вздрогнула от света. Комната была так ярко освещена, что это само по себе походило на средство от депрессии. От теней тут избавились напрочь. Мадлен прищурилась, оглядывая пластмассовые столики, за которыми сидели пациенты в халатах и тапочках, в одиночестве или в компании нормально обутых посетителей. В углу висел прикрученный к полке телевизор, включенный на полную громкость. Из окон, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга, открывался вид на торчащие городские крыши, спускавшиеся к заливу.

Леонард сидел в кресле в пятнадцати футах от нее. С ним разговаривал, наклонясь вперед, какой-то парень в очках.

— Так вот, Леонард, — говорил парень в очках. — Ты изобразил легкое психическое расстройство, чтобы попасть сюда, чтобы тебе как-то помогли. А теперь ты здесь, и тебе уже как-то помогли, и ты сам понимаешь, что тебе, наверное, не так уж и плохо, как ты думал.

Леонард, казалось, внимательно слушал то, что говорил парень. Вопреки ожиданиям Мадлен, он был одет не в больничный халат, а в свою обычную одежду: рабочая рубашка, штаны с карманами, голубая бандана на голове. Не хватало только тяжелых ботинок. Вместо них — открытые больничные шлепанцы, под которыми виднелись носки. Щетина у него была длиннее обычного.

— У тебя были какие-то проблемы, с которыми не справлялся психоаналитик, — продолжал парень в очках, — так что тебе пришлось их преувеличить, чтобы они выглядели серьезнее, чтобы с ними разобрались.

Этот парень, непонятно откуда взявшийся, был явно страшно доволен собственной интерпретацией. Откинувшись в кресле, он глядел на Леонарда, словно ожидая аплодисментов.

Воспользовавшись этим моментом, Мадлен подошла к ним.

Леонард, увидев ее, поднялся с кресла.

— О, Мадлен, привет, — негромко сказал он. — Спасибо, что пришла.

Так все и решилось: тяжесть состояния Леонарда перевешивала то обстоятельство, что они расстались. Сводила его на нет. А значит, она может обнять его, если хочет.

Однако она не стала этого делать. Ей было не по себе: а что, если физические контакты тут запрещены.

— Вы знакомы с Генри? — Леонард решил следовать приличиям. — Мадлен, Генри. Генри, Мадлен.

— Рад видеть нового посетителя, — сказал Генри.

У него был низкий голос — голос человека, привыкшего, чтобы его слушались. Он был в легком клетчатом пиджаке, тесном в проймах, и белой рубашке.

От ужасно яркого освещения окна в комнате, высокие, во всю стену, казались зеркальными, хотя на улице было светло. Мадлен увидела собственное призрачное отражение, глядящее на столь же призрачного Леонарда. Одна молодая женщина, к которой никто не пришел, — в купальном халате, с торчащими во все стороны, нечесаными волосами, — кружила по комнате, бормоча себе под нос.

— Ничего себе местечко, да? — сказал Леонард.

— Вроде бы нормальное.