происходил из младшей ветви удельного рода. Он верой и правдой служил царю Ивану Четвертому, числился в тысяче «лучших слуг», участвовал в покорении Казанского царства. Потом попал в государеву опалу, как и сотни других ярославских, ростовских князей. Опала эта распространялась и на отца моего Михаила Федоровича Глухого, который хоть и участвовал в Ливонской войне, но до больших чинов не дослужился, рано умер.
— Вот видишь! — воскликнул боярин Татищев. — Пока твой дед в опале находился, дед Лыкова при Иване Грозном вот здесь, в боярской думе, сидел, государевы заботы решал.
— Перед царской милостью мы все равны, — не уступал Дмитрий. — Не пристало нам родительскими заслугами бахвалиться. Я — стольник, и Борис Лыков стольник тоже! А род Пожарских выше рода князей Лыковых.
В спор вмешался Семен Никитич Годунов:
— А скажи нам, князь, не ведомо ли тебе, не грешен ли Лыков в умышлениях против царя, нет ли у тебя каких сведений о разговорах его с опальными князьями Голицыным да Татеевым?
— Про то не ведаю. Ты знаешь, что я в Москве только наездом бываю, — угрюмо ответил Дмитрий.
— Так, может, матушка об этом сказывала? — вкрадчиво продолжал Годунов. — Она ведь все время во дворце живет, многое видит и слышит?
Бояре напряглись, с интересом глядя на князя. Велик соблазн сказать «да». Тогда уж Лыкову несдобровать. Наверняка у Семена Годунова есть уже доносы на Лыкова, но, видать, малозначительных людишек, а если подтвердит князь Пожарский, известный своей честностью, то государь обрадуется случаю убрать еще одного недруга.
Но такой уж гордый нрав Дмитрия: никогда он не кривил душой, никогда не был доносчиком. Ответил, мрачно насупившись:
— Я с матушкой о таких делах изменнических не ведаюсь. И шептунов всяких не слушаю. Мой удел — ратный!
Разочарованно переглянувшись, бояре после недолгого обсуждения решили дело оставить «невершенным», не отдав предпочтения ни Пожарскому, ни Лыкову. Впрочем, и этого было достаточно, чтобы боярыня Лыкова унялась, оставив мамку царевны в покое.
Через несколько дней Дмитрий получил отпуск и ускакал со своими боевыми холопами в родовую вотчину Мугреево, где положение становилось все более бедственным.
Прасковья Варфоломеевна встретила его в слезах:
— Зерна осталось мало, да и то только в нашем амбаре. Приходится пуще глаза его охранять: мужики, как не в себе, каждую ночь туда лезут. Да и как не лезть — весь свой хлеб еще летом подъели, живность свою, даже лошадей, свели. Пахать по весне не на чем будет, да и семян не осталось!
— Пухнут люди с голоду, — добавил дядька Надея, успевший обойти крестьянские избы. — И вот какая напасть — от страху, что ли, люди есть стали больше, чем в урожайное время, едят, а насытиться никак не могут. И кошек, и воронье, что падалью питается, жрут. Не ровен час, как, я слышал, уже бывает в иных деревнях, детей начнут есть.
По повелению князя собрали сельский сход. Дмитрий, стоя на крыльце, вглядывался в знакомые лица окруживших его людей, но узнавал с трудом. А ведь всех их он знал с детства. Лица опухшие, глаза равнодушные, но с каким-то странным, голодным блеском. Тела исхудавшие, одежда висит, как на пугалах.
Поборов волнение, Пожарский хрипло сказал:
— Царь Борис, видя неустройство в народе, приказал снова разрешить выход в Юрьев день. Каждый волен уйти от прежнего владельца в новое место, где живется лучше…
С крестьянских лиц равнодушие смыло будто холодной водой.
— Куда же, Господи, мы пойдем? Да еще в зиму? Не бросай нас, владетель наш, на погибель.
Князь стоял опустив голову, в глубоком размышлении. Люди надеются на него, ждут помощи. А чем он может помочь? Если раздать оставшееся зерно, то всем и на месяц не хватит. А что будет потом? Если весной не посадить хлеб, то и ждать будет уже нечего и… некому.
«Зачем мне вся эта обуза? — подумал он. — Сейчас бы на коня — и в войско. Там и с едой проще: засыпал толокно в котел, бросил несколько кусков копченой баранины — и хлебай на здоровье!»
Тут князя осенила мысль: «А если кормить их, как воинов он своих кормит?»
Дмитрий, ободрившись, снова поглядел на голодных людей и сказал властно:
— Ну, вот что! Раз не хотите от меня уходить, — значит, зимовать будем вместе. Зерна я вам не дам. — И, услышав надорванные вздохи, повысил голос: — Не дам, и не просите. Буду кормить вас здесь, на своем подворье.
Прасковья Варфоломеевна глянула на мужа с изумлением:
— Чем же кормить? Аль, как Сын Божий, собираешься накормить пять тысяч людей пятью хлебами?
Дмитрий улыбнулся ей:
— Не кручинься, княгинюшка. Говоришь, овса еще осталось порядком для лошадей. Так собирай своих девок, будете из овса толокно делать, всех лишних лошадей порезать, мясо засолить. Доставай наши боевые котлы, будешь похлебку варить! — И обратился к крестьянам: — Каждый день к обеду приходите сюда со своими мисками, сам буду следить за раздачей похлебки, чтобы всем досталось — и старым и малым. Воины от такой еды только крепче становятся, и вы не погибнете.
— И вот что главное надо сделать, — повернулся он к княгине и дядьке Надее. — Немедля надобно составить обоз, подобрать мужиков покрепче, взять часть и моих воинов, надо купить, сколько сможем, зерна в Нижнем Новгороде. Туда хлеб с Нижней Волги подешевле идет. У них неурожай не такой сильный, как у нас.
— А где деньги возьмем? Нет же у нас! — всплеснула руками княгиня.
— Собрать всю серебряную и золотую посуду, все драгоценности, меха, какие есть. Не жалей, княгиня, будем живы, наживем еще. А я отдаю свой панцирь и шишак серебряные. Только саблю дедовскую себе оставляю.
Потом, глянув на престарелого Надею, задумался и, решившись, сказал:
— Знаешь что, дядька? Ты останешься здесь с княгиней народ кормить. А в Нижний отправлюсь я сам. Благо воевода там мне знаком, поможет с барышниками справиться, коли втридорога за хлеб запросят.
…Беда приходит не одна. После похорон датского принца через две недели тихо скончалась в своей келье в Новодевичьем монастыре сестра Бориса, бывшая царица Ирина Федоровна, в иночестве принявшая имя Александры. Для Бориса это был самый близкий человек. Она помогала ему стать рядом с престолом, быть правителем государства, охраняя брата от злых недругов, пытавшихся увести от него милость Федора. Все шесть лет, пока она пребывала в иноческом сане, Борис постоянно ездил к ней, советовался, просил укрепить его державный дух.
Подошедшая осень окончательно разорила крестьян, многие пашни не были засеяны под урожай следующего года. Узнав о царской милости, в Москву в округе ста пятидесяти верст хлынули все голодные. Улицы были битком забиты пришлыми. Каждому выдавалось не по полушке, а по копейке, но хлеб вздорожал к осени до четырех рублей за четверть. Царские амбары были опустошены.
Собрав боярскую думу и высшее духовенство, царь Борис обратился к ним:
— Поделитесь своими запасами. Ведь гибнут людишки тысячами!
Опустив глаза долу, бояре и митрополиты молчали.
— Патриарх Иов! Не тебе ли, Божьему наместнику на Руси, проявить благодеяние!
— Самим обителям мало, — ответил нехотя тот. — Если свой последний хлеб отдадим мужикам, кто будет славить имя Господне!
— А если мы свой хлеб отдадим холопам, — поддержал Мстиславский, — кто Россию защищать будет?
Напрасно несколько часов убеждал их царь, грозил Божьей и своей карой, все напрасно, тупо отвечали бояре да духовные пастыри:
— Не можем, государь! У самих мало!
