завывали. Потом начинали драться короткими яростными сцепками, потом поджимали хвосты, разбегались чуть и снова начинали завывать. Ката, казалось, не обращала внимания на настойчивых ухажеров. Она или дремала на солнышке, время от времени потягиваясь, или тщательно вылизывалась, грациозно вытянув заднюю лапу.
Потом коты исчезали, и Ката начинала толстеть животом А потом появлялись котята. В первый раз я обнаружила их в раскладном диване, внизу, где хранились гостевые подушки. Котята уже были большие, с открытыми глазками, пушистые и игривые. Их было трое. Дед немедленно предложил найденышей утопить, папа отказался.
— Не могу, — коротко объяснил деду.
— А не надо, — сказал дед. — Я сам.
Дед мой был не робкого десятка, охотился на лисиц, собственноручно снимал шкурки с кроликов, да что там — войну прошел. А тут какие-то котята смешно, честное слово.
— Нет, — сказал отец. — Раньше надо было, пока слепые.
Дед пожал плечами, он искренне не понял причины отказа.
Котята подросли, двоих мне удалось пристроить, третий — большой рыжий кот, остался у нас. Имени у него не было, нраву оказался строптивого. У нас он почти не жил, все время где-то пропадал, обедать, впрочем, приходил исправно. Ката все носила дефицитные продукты от соседей, а когда не удавалось ничем разжиться, давила крыс — больших, размером почти с себя, серых, с голыми розовыми хвостами. Давила и приносила во двор, а рыжий их иногда ел, если больше нечего было.
Во время следующей кошачьей весны он присоединился к когорте ухажеров матери. И, кажется, не без успеха, что я наблюдала с некоторым замешательством, по-детски пугаясь дикой догадки, — он же… с родной матерью…
Следующих котят я нашла в глубине платяного шкафа. Они спали, свернувшись лысыми клубочками в норковой шапке моей сестры. В шкафу отчаянно воняло кошатиной, а на постельном белье, что лежало тут же, хорошо были видны пятна крови. Котята были еще слепыми.
Я принесла коробку от сестриных сапог, устелила ее стерильной ватой и переложила туда котят. Их было опять трое — два кота и одна кошка, маленькие, жалкие, некрасивые. Пока перекладывала, котята пищали и тыкались носами в руку. И потом еще какое-то время беспомощно ползали по коробке и опять пищали. Я отнесла коробку в сарай, поставила возле дедовского станка со столярными инструментами. Дед уехал в село, можно было не бояться.
Когда я вернулась в сарай после обеда, котят в коробке уже не было. Наверное, Ката перенесла их в укромное место. Куда — я так и не смогла узнать, все попытки следить за ней и обнаружить тайное место не увенчались успехом.
Потом о котятах я забыла. Зачиталась. Летом я много читала. Читала практически все, что попадалось под руку, от сборника грузинских народных сказок, переживая до слез, когда замуровали красавца Амирана, до дневников Маркеса, которые печатались в сокращении в газете. Я читала в саду, лежа на раскладушке между абрикосой и кустами смородины, и вставала только для того, чтобы переставить вилы со шлангом. Эта смешная конструкция — шланг, привязанный к вилам, воткнутым в землю, предназначалась для тяжелой поливки огорода в жаркую летнюю пору. Время от времени вилы надо было переставлять, чтоб грядки поливались равномерно, а не залили напрочь, к примеру, огурцы, которые от лишней воды, как бабуля утверждала, могут горчить.
В то лето я прочитала «Вечера на хуторе близ Диканьки». Читала, так получилось, ближе к ночи у себя в комнате. А ночь была теплая, тихая, звездная. Окно в сад было открыто, трещали какие-то ночные жуки, темнела за тюлевой занавеской молодая груша. В комнате горела только настольная лампа, ее гигантская тень исчертила углами противоположную стену. Закутавшись в тонкое одеяло, я сидела на кровати и читала о том, как в темную ночь, стуча железными когтями, пришла к парубку ведьма, обернувшаяся кошкой, пришла и стала парня душить, а он… Стоит ли говорить, что именно в этот момент на подоконник с груши прыгнула Ката, а я закричала и вскочила так, что уронила лампу и напугала несчастную кошку. А ведь она всего-то пришла спать. Мы с Катой часто спали вместе: она на одеяле, а я под. Под одеялом Ката спать не любила, мне так и не удалось ее к этому приучить.
А утром, когда отец ушел на дежурство, я полезла на чердак. Я частенько туда лазила — почитать, помечтать, попридумывать истории, просто посидеть и послушать тишину — горячую от раскаленной крыши. Чердак был местом волшебным, удивительным.
Летом там стоял удушливый пыльный жар, но это не мешало мне сидеть там часами и смотреть старые номера «Науки и жизни», и читать «с любого места» убористые тексты из «Роман-газеты» и научно- популярные статьи об ацтеках, инопланетянах и Библии.
Сидела я неизменно перед копией сказочного полотна Васнецова и часто невольно рассматривала его. Картину эту, не оригинал, разумеется, а копию, сделанную красками, привез из села в Днепропетровск мой дед. Переезжали они с бабушкой спешно, потому что она заболела и нужно было ложиться «в городе» на операцию. Привезли добро, нажитое за долгие годы, — тяжелый сервант ручной, лично дедовой работы, набор блестящих рыбок-рюмок со старшей рыбкой-кувшином (загадочного предназначения гарнитур, что из него пить — не понятно), копию картины Васнецова Картину почему-то не повесили, а может, она и висела какое-то время во времянке, где жили старики, но я этого не помню. Потом бабушка умерла, а дед, как ветеран войны и инвалид первой группы, получил квартиру и с времянки съехал. Шкаф забрал, рыбок-рюмок тоже, а вот картину почему-то оставил. Она перекочевала на чердак, где так и простояла много лет в углу, в окружении башен из старых журналов, прислоненная к внутренней стороне крыши.
Темные краски, мрачный, словно плюшевый, лес. Поросшие пушистым мхом стволы деревьев, валежник, бурелом — видно, что человеку не пройти, не пробраться. Как удается проскочить волку — а он именно что скачет, бежит легко, даже передние лапы замерли почти «стрелочками», — не понятно. Язык волка высунут, глазки маленькие, не дикие. Ручной какой-то и даже квелый.
На Иване дурацкая шапка, рукавицы тяжелые, зимние, с татарской вышивкой. У самого нос крючком, глаза — колючие, черные — ничего общего с былинными русыми красавцами. Но главное, что мне не нравилось, помнится, это то, что Иван-царевич больше походил на женщину, чем на мужчину, отчего похищение выглядело как-то так — странно.
Похищенная же принцесса тоже вызывала недоверие. Квелая, как и волк, безвольная, глаза застывшие — сама покорность. Но меж тем покорна не тайной радостью сладостного подчинения воле победителя, а покорностью жертвы, никогда воли своей не имевшей и иного пути для судьбы не представлявшей. На голове у русской красавицы подозрительная тюбетейка, волосы растрепаны, расплетенная коса по фактуре больше напоминает свалявшуюся шерсть волка, только длиннее. Ясно было, что царевича она не любит, сам царевич малодушен — боязливо всматривается с темноту леса, а на волка надежды в плане защиты немного, уж больно ручной. Короче говоря, мне было совершенно ясно, что это предприятие не может закончиться ничем хорошим.
В тот злополучный день я обнаружила на чердаке второй том акушерства и гинекологии, где подробно описывалось, как принимать роды при тазовом прилежании плода. Это увлекательное чтиво завладело мной часа на три. Иллюстрации — половина рисунки, половина фотографии — пугали, но было интересно. Наконец я закрыла книгу и встала было уйти. Но… что-то черное мохнатое виднелось в углу, в сене, чуть правее Васнецова. Я подошла ближе, наклонилась, потом присела, пригляделась. Затем протянула руку и коснулась пушистых комочков. Так и есть. Котята! Теплые, почти горячие котята. Я попыталась взять одного… полосатого… и вдруг… он весь рассыпался у меня в руках… шерсть разлетелась словно пух, а внутри ничего… Я вскрикнула, вскочила, бросилась к лестнице и быстро полезла вниз, во двор, на волю, прочь из душного пыльного царства тлена.
Кату в тот день я побила. Кошка металась по кухне, пряталась то за плитой, то за холодильником, а я гонялась за ней с веником как полоумная. Маленькие пушистые трупики, лежащие плотно друг к дружке, с закрытыми слепыми глазками, преследовали меня как дурное видение, похлеще образов Гоголя, а легкий сухой жар рассыпавшегося в прах я чувствовала на ладони так ясно, будто все еще держала его.
Из мелкой шкодливой кошки Ката вмиг превратилась в чудовище. Как она могла бросить своих детей? Ни одна мать, будь то человек или зверушка, не имеет на это право. Даже смерть — не оправдание. Нет у матери права умирать, пока дети — дети, а не взрослые. А эта…
Ката забилась под низкую чугунную ванну, уперлась острым мелким задом в угол с канализационной
