лекарствами. Девушка подцепила это выражение в Интернете, оно казалось ей продвинутым, современным и универсальным приветствием.
— Доброго времени с утками, — проворчала сквозь зубы баба Люба, подставляя горсть и подозрительно пересчитывая таблетки. — От давления, от сердца… Стой! А эта пилюля от чего?
— Вам отменили антибиотики внутривенно, — объяснила Карина. — Это то же самое лекарство, но в таблетках.
— Совсем с ума посходили, — неодобрительно прокомментировала назначение врача баба Люба, но возражать не стала и приняла новую таблетку в семью.
Прием таблеток старушка растянула минут на десять. Она вкладывала лекарство глубоко в рот, на корень языка, запивала каждую двумя глотками воды из маленькой бутылочки и сосредоточенно сглатывала, стараясь ощутить проход капсулы по пищеводу в желудок. Покончив с лечением, она попыталась было выйти в коридор, но увидела в проходе уборщицу с пустым ведром и тут же юркнула обратно за дверь. Пришлось долго караулить, стоя за дверью, прежде чем кто-нибудь пройдет по коридору и дорога станет безопасной. Когда к невидимой черте направилась полная женщина с тяжелыми сумками — баба Люба дернулась, чтобы остановить и предупредить ее, но передумала. Она не любила толстых.
До начала обхода оставалось примерно полчаса. Баба Люба обычно проводила это время, прохаживаясь по длинному больничному коридору и с любопытством заглядывая в распахнутые двери палат. Возле одиннадцатой палаты она остановилась, остолбенев и с ужасом глядя на первую кровать у двери, на которой лежал ее кровный враг, старик Григорий, подсоединенный к дыхательному аппарату.
Когда баба Люба увидела его впервые, Гришка бился в кровати, привязанный за руки и ноги к железным поручням. Старика только что прооперировали, нервная система не выдержала долгого наркоза, и у Григория помутился разум. Послеоперационный психоз — дело обратимое, поэтому психиатра врачи вызывать не спешили — это осложнение нередко случалось с пожилыми людьми, и те порой после наркоза ненадолго впадали в детство. Пациента зафиксировали и вызвали из другого города сына, которого строгий старик не пожелал беспокоить и даже не предупредил о планируемой операции.
Григорий рвался из пут, сотрясая кровать, громко кричал: «Хлеба! Фашисты! Хлеба!» и извивался всем телом, пытаясь дотянуться до сгиба локтя второй рукой и выдрать капельницу из вены.
Баба Люба прониклась страданиями голодного старика и упрекнула равнодушную санитарку, собиравшую подносы по палатам:
— Как вам не стыдно, бесчувственные! Человек к кровати привязан, поесть не может! Даже хлеба не дали!
— У каждого своя диета, — огрызнулась санитарка. — Не положено ему пока кушать. Идите, бабуля, в свою палату, не вмешивайтесь!
Баба Люба с осуждением посмотрела на ленивую санитарку — одни отговорки на языке, а человек в больнице, посреди людей, от голода пухнет! Сходила в свою комнату, достала из тумбочки припрятанный от завтрака ломтик белого хлеба. Смело зашла в мужскую палату, подошла к затихшему старику, отломила кусочек мякиша из середины краюшки и положила в жадный рот:
— Кушай, голубчик!
Голубчик попробовал хлеб на вкус и недовольно скривился.
«Как все-таки хорошо делать добро! — подумала довольная баба Люба, чувствуя себя матерью Терезой. — Может, развязать его?»
Гришка еще раз пожевал хлеб и метко выплюнул размокший комочек прямо в лицо зазевавшейся старушке. Та, ахнув, пулей вылетела из палаты под смех санитарки и крики Григория:
— Хлеба! Черного! Черного хлеба! Хлеба!
С того дня Гришка Мостовой стал бабе Любе заклятым врагом.
Вскоре Григорий пришел в себя, его отвязали от кровати, и старик несколько раз выбирался на прогулки во двор, где жадно смолил сигарету, тяжело опираясь на руку такого же высокого и сутулого сына. Баба Люба во двор не выходила опасаясь простуды. Встречая Григория в коридоре на инвалидной коляске, старушка с опаской обходила его по широкой дуге, косилась на кота, сидящего у старика на коленях, на вежливые кивки не отвечала презрительно отворачиваясь в сторону, а когда они расходились, показывала Гришке в спину фиги. Своих первых послеоперационных дней Григорий не помнил и очень удивлялся неприязненному отношению к себе незнакомой старушки из палаты напротив.
А сейчас он безжизненно лежал на кровати на электрической грелке-простыне во всю длину тела, подключенный к дыхательному аппарату, капельнице и сердечному монитору, и умирал. Невзрачная медсестра с жидким хвостиком серых волос крутилась в палате, а под кроватью, затаившись, сидел черный кот.
Для медсестры Люси наступили счастливые дни. Доктор Беро отдал ей свой старый пленочный фотоаппарат, за который когда-то выложил кучу денег, и научил им пользоваться. Хотя аппарат этот морально устарел, Виктор не спешил с ним расставаться из-за высокого качества снимков. Люся с азартом неофита постигала законы нового ремесла и заваливала своего учителя всевозможными вопросами, готовясь к каждой встрече, как к уроку. Ей хотелось знать все. Виктор отдал ей несколько книг по фотографированию, которые сам так и не дочитал, и она проштудировала эти учебники от корки до корки. Подкарауливая своего кумира в ординаторской, Люся показывала свежие снимки и заводила разговор об экспозиции и балансе белого, а Виктор скучал. Он считал излишним углубляться в технику, в фотографии его прежде всего интересовал сюжет. Беро льстило внимание медсестры, но настораживало ее чересчур сильное рвение — избыточное, как он считал. Ученица не должна превосходить учителя, медсестре следует понимать, что в его проекте она всего лишь инструмент для фиксации объектов, приложение к фотоаппарату. Снимки, которые Люся приносила на его суд, он небрежно просматривал и находил в них множество недостатков. И только посмертные фотографии скончавшихся пациентов неизменно получали горячее одобрение Виктора.
К следующему утру все было кончено. Гришкина палата опустела, и даже кот куда-то исчез. Остановившись в дверях, баба Люба рассматривала нетронутую белизну безукоризненно заправленной кровати. Теперь, когда ей не с кем было враждовать и некого ненавидеть, она чувствовала себя брошенной и осиротевшей. Григорий Мостовой покинул этот мир, избавившись от изношенного тела, а она, баба Люба, осталась. Когда же наконец придет и ее черед? Как же она устала доживать и ждать смерти…
Тяжело ступая, баба Люба поковыляла прочь, погруженная в свои мысли. Она не заметила, как мешочек на боку надулся, отклеился и подмок, обнаружила аварию только по зловонному запаху, и ей снова пришлось просить помощи у медсестер. Карина охотно отозвалась на ее просьбу. Отослала пациентку в комнату, а сама мигом приготовила поднос со всем необходимым, и пока баба Люба брела, постукивая палкой, медсестра уже ждала ее в дверях палаты, слегка покачиваясь в такт неслышной музыке из маленькой кнопки наушника в розовом ушке.
Старуха неодобрительно посмотрела на танцующую девушку и одернула ее:
— Чего ты дергаешься? Ты же на работе!
Карина вспыхнула и вытащила наушник. Сделала все быстро и молча вышла из комнаты, закрыв за собой дверь. Баба Люба легла на кровать, сложив руки на животе, и уставилась в потолок.
Несмотря на усилия медсестры Люси, ее отношения с доктором не развивались. Она надеялась, что общее дело сблизит их, но этого почему-то не происходило. Ей казалось, что стоит еще немного постараться, и охота увенчается успехом, он заметит, разглядит прекрасную душу за невзрачной телесной оболочкой и полюбит ее. Но что-то не складывалось, прощелкивало, и Виктор Беро ускользал из ее сетей, как проворная щука. Сама же Люся влюбилась по уши. Она думала о Викторе все время, сосредоточенно и непрерывно, как будто вероятность их совместного будущего повышалась, подпитываясь энергией ее мыслей. Вспоминала случайные прикосновения его теплого плеча, когда они по очереди заглядывали в окошко стоящего на штативе фотоаппарата. Его сияющие глаза, его радость и оживление при виде новых фотографий. Они вместе изучали негативы на белом матовом экране с подсветкой, предназначенном для просмотра рентгеновских снимков, и Люся видела, как с каждым неудачным кадром его лицо скучнело. И только портреты мертвых людей неизменно ей удавались. Виктор вглядывался в их лица в счастливом восторге, потом поднимал на нее влюбленные глаза, и ей хотелось, чтобы это мгновение длилось и длилось,
