«Это вряд ли… — думал Кирилл, озабоченно озирая раззявившуюся на полу фотосумку, закиданное одеждой кресло, составленные у стены пустые пивные бутылки. — Как ни мало нравится мне препираться с неплательщиками, сомневаюсь, что собирать клубнику в Скотландии — сильно более творческое занятие…»
— Слышь, ты котлов моих не видел? — спросил он.
— Так ты че, не помнишь? — ухмыляющийся Хома обернулся от широкого, как биллборд, Риткиного монитора.
Кажется, Кирилл помнил. Из пьяного тумана извлекалась картинка, на которой никаких девок уже не было, джентльмены догонялись вискарем у реки с видом на церетелевского Петра и гигантские синие буквы «МегаФон» на крыше ЦДХ, и он, размахивая своими решительно содранными с запястья «Тиссо», объяснял громко и матерно, где именно видал все эти барские подачки…
— Что, утопил? — мрачно уточнил Кирилл.
Юрис скалился издевательски. Так — на латышский манер — Кирилл звал его в основном за глаза: с титульной нацией отношения у Лухоманова, во всех прочих случаях стопроцентного интернационалиста («У меня нет предубеждений — я ненавижу всех»), были сложные. Чтобы понять его, видимо, надо было в Латвии жить — Кирилл-то, будучи зимой у него в Риге, решительно никакой ксенофобии там не обнаружил. Если что его и смутило — то явственный и повсеместный душок блядства, ощущающийся и вне бара «Виктория», где в курящий зал, облюбованный Кириллом, Юркой и его Верой, то и дело отлучались подымить от стойки, рабочего своего места, русскоязычные девицы в сетчатых колготках на толстых окороках. Подтянувшихся со временем клиентов, немолодых лысоватых бриттов с раскрасневшимися гегемонскими рожами и громкими пропитыми голосами, выходящий из заведения Кирилл узрел позже, чем лихо уделанный ребятами сортир: по-европейски приличненький (English bar рассчитан был на туристическую клиентуру), с новенькой сантехникой, обоссан тот был полностью, включая стены. По Юркиным словам, прямыми рейсами копеечных дискаунтеров в Ригу из десятка британских городов толпами летали на выходные секс-туристы, привлеченные количеством и крайней, опять же, дешевизной здешних шалав, а в обратном направлении — гастарбайтеры.
— На… нонконформист… — Хома выудил из кармана Кирилловы часы и бросил ему через комнату. — Хорошо, у меня хватило трезвости их отобрать…
— Неплохо, — согласился тот, защелкивая браслет на запястье и морщась от ломоты в затылке. — Ладно, пойду я, вышибу немножко денег из населения…
— Паяльник не забудь, — ритуально напутствовал Юрка, разворачивая на мониторе какие-то цветастые пейзажи.
Кирилл совладал со шнурками, подхватил тугой мусорный пакет с завязанными ручками, бухнул дверью. Пока он гремел мусоропроводом, сверху к лифту сшаркала бабка лет шестидесяти, на его приветствие не ответившая. Имела она что-то против данного Риткиного гостя, против Риткиных гостей вообще или против самой Марго, оставалось неясным. После того, как в этой квартире завис еще и Юрис, пьянки здесь стали регулярными — но гуляли-то Кирилл с Хомой давно уже тихо, не в пример себе самим двадцатилетним: в середине девяностых в ДАСе[3] заочник журфака МГУ из Риги и раздолбай без определенных занятий из Рязани познакомились именно во время буйного недельного свинства.
Вообще со стороны Марго, отбывавшей на полгодика в Торонто, куда ее звала компания по разработке софта, не сдать задорого московскую двушку славянской семье без детей и животных, а бесплатно пустить туда малопрезентабельного приятеля, своего давным-давнишнего парня, было поступком по-хорошему странным. Но Маргарита вообще была такая — по-хорошему странная. Единственный Кириллов знакомый-программер женского пола (он полагал таковых больше персонажами соответствующего профессионального фольклора), причем довольно крутой — еще лет семь назад Ритка входила в команду «бауманки» на мировом чемпионате ACM.[4]
В лифт Кирилл не полез, сбежал по залитой солнцем, рассыпающей эхо лестнице. На одном из нижних этажей в душу впился такой знакомый рык вспарывающей бетонную стену болгарки (или, как выражается Юрис, «флекса»). Был в Кирилловой биографии пролетарский период, когда он сам ею орудовал, на пару с Димоном Тишниным — покрытый густым слоем едкой пыли, похожий на чернобыльского ликвидатора в плотно прилегающих очках и защитно-зеленом советском респираторе. Этот же киногеничный инструмент (сколько было шучено по поводу «Рязанской резни электропилой»!..) Тишаня, помнится, уронил, когда они с Кириллом резали искрящий визгливый металл у него в мастерской. Уронил — включенным. С диском, делающим семь тыщ оборотов в минуту. На миг оба окаменели, предчувствуя, как хлестнут сейчас во все стороны, прошивая тела, обломки круга, — и длинно выдохнули, видя, что адкая машинка качается в паре сантиметров от пола, пойманная Тишаней за шнур. Выматерились, перекрестились, вернулись к работе. Через какое-то время взгляд Кирилла упал на Димоново бедро — и снова он выматерился: совсем уже в другой интонации. Дело в том, что отрезной диск на такой скорости разваливает плоть безболезненно и затирает капилляры, так что даже крови почти не появляется. Но какие щели он делает в живом человеке, если металл кроит запросто, легко вообразить. Кирилл рванул было к аптечке, но Димон, спокойный, как слон, немедля его осадил и велел идти спокойно, не привлекая к себе внимания коллег и не создавая вредного для рабочего процесса переполоха. Что Кирилл и исполнил — правда, не обнаружил в аптечке ни черта, кроме пакетикового чая. Тишаня на это только фыркнул, отодрал с треском кусок скотча, залепил им дырку в себе и как ни в чем не бывало доработал рабочий день, длившийся у них тогда, помнится, поболе КЗОТных восьми часов…
Вот бы кого к Чифу в агентство, думал Кирилл, идя дворами к метро — в службу вы(на)езда. У Димона и габариты, и будка, и нервы. Это тебе не ты…
Как меня, в самом деле, на подобную работу занесло?..
Из всех бесчисленных Кирилловых занятий нынешнее следовало признать не самым, конечно, экзотическим — но, пожалуй, наименее ему подходящим..
В бело-сером гулком зале неглубокой «Домодедовской» народу почти не было; с воем всосался в туннель поезд на «Красногрвардейскую». У квадратной колонны девица в полусползших с объемистого зада джинсах ныла в мобилу:
— Ой, «хаммер» — говно машина! Я те говорю! Если в плохую погоду по плохой дороге ехать — он сразу в грязи по крышу. Я после этого один раз хотела в него сесть — просто не смогла к дверце прикоснуться!..
«Нет, — снова подумал Кирилл, — это добро у нас точно не переведется…»
Никто никому ничего не должен. Никогда. По определению. Независимо от собственных прежних действий, даже если этим действием был заем крупной суммы денег.
За полгода коллекторской работы (строго говоря — стажировки) главным Кирилловым выводом касательно человеческой психологии (во всяком случае, психологии соотечественников) был именно этот: никто никогда не признает за собой никаких обязательств. Наличие же расписок, кредитных договоров и прочих подтверждений этим обязательствам сознательно или подсознательно расценивается как жульничество со стороны кредитора, обман, происки, несправедливость. Для Кирилла не было, разумеется, ничего странного в факте принципиального или фактического отказа возвращать долги, но его поразила сплошь и рядом обнаруживаемая должниками ИСКРЕННЯЯ убежденность в своей правоте.
В мире этих людей понятия обязательств действительно не существовало. Поэтому их реакции напоминали чисто животные, основанные на первичных рефлексах и эмоциях — а какую реакцию в таком случае мог вызвать посторонний тип, предлагающий и даже требующий расстаться с деньгами?..
«Хочешь стать окончательным и бесповоротным мизантропом, — говорил теперь Кирилл знакомым, — иди в коллекторы. Люди будут демонстрировать тебе две черты: жадность и хамство». Именно эти два свойства всегда были едва ли не самыми отвратительными для него самого. Почему Кирилл и ненавидел нынешнюю работу — хотя по покровительственным отзывам коллег и, главное, самого Пенязя, для непрофессионала справлялся он с ней на удивление прилично. Что не мешало Кириллу рассчитывать бросить ее на фиг, лишь только нарисуется сколь-нибудь пристойная альтернатива.
— Поговорить надо будет, — объявил Кот, едва Кирилл сунулся в комнату «оперативников». — Подожди минут десять, — и он снова нацепил уздечку с наушниками и отвернулся к монитору: видимо,
