«Какой ты хам, а! — шарахнул по ушам рыдающий девичий голос. — Выйди с моей комнаты! Выйди с моей комнаты!..» Коза, сидевшая на диване, вжавшаяся в угол, судорожно повернула голову к экрану. «…Ты почему мне перегораживаешь дорогу?!» — «Ну ладно, ну все, ну это, извини…» — «Не смей заходить в мою комнату без стука и перегораживать мне дорогу! Мне надо идти, а ты перегораживаешь!» — «Ну ладно, Оль, ну че ты…» — «Не смей ко мне подходить, не смей меня трогать, не смей перегораживать мне дорогу и заходить в мою комнату без стука, понятно тебе? Придурок какой же ты, Алекс, а!..»
Петрович размашисто вышел в сени, загремел чем-то. Эти двое завороженно таращились в древний «Самсунг». Серый вернулся с ящиком для инструментов, демонстративно обрушил его на пол рядом с коммерсом, распахнул. Коммерс что-то залопотал, Виталь не слышал из-за телека.
«…Ну что ж, Надюнь, сегодня у нас мужское голосование». — «Ну, Ксюха, ну как сказать… Впервые за долгое-долгое время, ну, я уже год на проекте, впервые, ну, я правда переживаю. Впервые за год пришел человек, с которым мне весело, к которому меня тянет, с которым мы собираемся строить отношения. Я предлагала подстраховать его, я говорила: давай пару объявим. Он говорит: Надь, я хочу пережить мужское голосование не благодаря тебе, а благодаря своим силам, а то получится, я прячусь за твой авторитет, ты давно на проекте…» — «Ну очень мужской поступок, я считаю, молодец!» — «Ну я правда, Ксюх, я переживаю, я давно так не переживала, со времен, когда Бобосов…» — «Прям влюбилась, что ли?!» — «Я не влюбилась, Ксюха, хи-хи… Ну, меня к нему тя-а-нет, мне с ним легко-о-о, у нас куча общих те-е-м, хи-хи, ну правда…» — «Ну вот ты сейчас почувствовала, наконец, второе дыхание? После всего, после Бобосова?» — «Ну да, Ксюха…» — «Ну здорово!..»
— Не на-да-а-а!!! — визг бабы заглушил телевизор, но Виталь дал ей в зубы, дотянулся до пульта и выжал звук до отказа.
«…Придурок! Это он вчера говорил?» — «Не говорил: я слышала, как вы орали». — «Что ты слышала?» — «Он целовал тебя в бедро». — «Еще раз до меня дотронется хоть пальцем, я его так!..» — «Да не плачь ты, Оля…» — «Он меня зажимает, я не могу ему ответить, потому что я слабая, не могу его оттолкнуть!» — «Да он из-за любви!» — «Он хам!» — «Да все, да не дотронется он больше, гы-гы…» — «Мне это неприятно, я девушка, как можно меня вот так зажимать?! Вот так?! Это неприятно, это противно, это раздражает, понимаешь?! Я говорю: убери руки, хватит, отойди от меня! А он еще больше меня зажимает!» — «Ты попробуй все методы, скажи ему так и сяк, да или нет. Скажи ему нет, раз и навсегда. Да или нет. Скажи ему конкретно: будешь или нет? Пошли его! Или вообще ничего ему не говори!..» — «… Подари Ольге ежика. Подари, ну че ты, она все время об этом говорит. Положи в коробку красивую с бантиком…» — «А сколько он стоит вообще?..» — «…Молодец, правильно, гы, по-мужски. Но я бы посильней ее зажал. Посильней! Вот так вот за волосы бы взял и ха! Гы! От меня бы не ушла! Вот так вот — ха!!!»
Вдруг в доме все смолкло — и некоторое время было одуряюще, обморочно тихо.
Загудели голоса, ахнула какая-то дверь. Ширкнули по двору шаги, щелкнул ключ, лязгнул замок. Кирилл уже стоял, держась рукой за занозистую стенку сарая. Свет заставил заморгать, но важняка он узнал сразу — тот торчал, расставив ноги, в проеме, придерживая дверную створку. Кириллу показалось, Шалагин бухой — или даже, скорее, на стимуляторах: встрепанный, вытаращенный, в красных пятнах. Они все стояли, смотрели друг на друга и молчали; затем следак решительно шагнул вперед, сгреб Кирилла за грудки, приложил спиной о спружинившую дощатую стену (клацнул черенок каких-то упавших грабель). С силой упер жесткое, металлическое ему снизу в подбородок. Пистолетный ствол. От «важняка» несло потом, перегаром, чем-то еще, полузнакомым и мерзким, он тяжело дышал, пучил глаза и вроде никак не мог решить: пристрелить Кирилла прямо сию секунду, забрызгавшись его мозгами, или погодить слегка.
— Рот откроешь — завалю на хер, понял?
Он нехотя отстранился, убрал пистолет, развернул Кирилла к выходу. Зажал его шею боковым захватом, зашипел в ухо, словно боялся, что услышат посторонние:
— Все уберешь, сука, ясно? Молча и быстро. Все вылижешь, чтоб ни пятнышка… Этого козла в багажник «бэхи» положишь. Понял? Пошел!.. — ткнул в зад коленом.
Во дворе Кирилл увидел Кабана — тот сидел, сгорбившись, спиной к нему на капоте серебристого «БМВ»: курил, судя по дыму. Медленно обернулся к Кириллу. Рожа у него была очумелая.
Споткнувшись, Кирилл поднялся на крыльцо. Помешкал в сенях, Шалагин молча подтолкнул его к комнате. Кирилл снова чувствовал тот самый поганый душок — уже духан… А встав на пороге комнаты, понял, чем смердит.
Понимание было мгновенное, но неполное — окончательно до сознания увиденное дойти все никак не могло. Он схватился за косяк, зажмурился, задохнулся: горло пережало, голова закружилась, жидкое- горячее из живота прыснуло в рот… Рвоту он все-таки сдержал, сглотнул — но тут же очень больно получил сзади выше поясницы и, не устояв, съехал по косяку на пол.
— Встать, петушня! — бешено сипел Шалагин, пиная его в бедро (почему-то говорить в полный голос «важняк» никак не решался). — Встал, убрал все, быстро! Да ты че, охуел?!
Ствол уперся Кириллу в скулу — и тот, хотя вроде почти не чувствовал ни рук, ни ног, до странности споро поднялся… сумел сделать шаг в комнату… сумел даже приблизиться, огибая пятна, к стулу… Даже вполне логично подумал, что нужно снять с НЕГО наручники — но произнести это так и не сумел.
— Ну, че встал?
Нет, полный ступор. Двигательный и мозговой.
— Че встал?!
Кирилл показал на труп, судорожно перевел дыхание, закашлялся, но кое-как справился с артикуляцией:
— Испачкает… Завернуть…
— Ну так найди, бля… Давай шевелись!
— Там, в сарае… — он отстраненно подивился собственной сообразительности. — Эта… пленка для теплицы…
— Ну!..
Кирилл, несмотря на хромоту, почти бегом вылетел из дома, чуть не сверзился с крыльца, глубоко задышал, прокашлялся. Кабан поглядел на него исподлобья и длинно сплюнул.
Рулон был пыльно-сальный; освобождая его из-под сарайного хлама, Кирилл произвел несколько шумных обвалов.
— Чем отрезать? — крикнул Шалагину, вытащив пленку во двор. Тот скрылся в доме, потом опять показался на пороге, кинул Кириллу некий предмет, который тот не поймал. Подобрал с земли: резак с выдвижным лезвием. Полиэтилен расходился с мерзким тонким скрипом.
Второй раз в комнату Кирилл зашел без проблем. Что-то намертво смерзлось в нем: ни мыслей, ни ощущений не осталось, двигался как механизм. Не с первой попытки, но взялся-таки за мертвое плечо, опрокинул Влада вместе со стулом на спину. С трудом перешагивая через чернеющие пятна, зашел с другой стороны, выдернул из-под покойника стул, отбросил в угол. Негнущимися, скрежещущими болью руками раздвинул по углам шаткую мебель. Втянул из сеней шелестящее полотно, кое-как расстелил… В сенях он уловил странный звук: тихое, какое-то неживое, размеренное всхлипывание, причем идущее вроде бы из его каморки — но поскольку анализировать окружающее Кирилл был не в состоянии, то внимания на это не обратил.
Видимо, это была древняя вырубка, заросшая высоким осинником. Смешанный лес грудился со всех сторон, за призрачной в сумерках березовой белизной сказочно-мрачно чернели елки. Потерявшее дневной цвет небо помаргивало одинокой звездой, но яркой своей, темной летней синевой еще даже не начало наливаться — хотя тут, на дне глубокой прогалины отдельные листы в кронах уже не различались. Ветра не было, но гулкий шорох время от времени пробегал по верхушкам.
Кирилл сжал зубы, обхватил полиэтиленовый кокон примерно в районе коленей, неловко вытянул из машины. Забить его, негнущийся, в багажник он в одиночку не смог — тот был чудовищно неудобный, невероятно тяжелый: Кирилл, хаживавший с двадцатипятикилограммовым рюкзаком по крутой сыпухе, выбился из сил, пока волок его из дома к «бэмке» и впихивал внутрь. Он огляделся:
