просто привозили наложника с другой планеты, как у нас принято. А потом — в расход. У наследного принца или принцессы должен быть только один родитель, определяющий его жизненный путь, — тот (или та), кто сидит на троне. А у меня, оказывается, крутизна необычайная. Отец — не стриптизер с Кризетоса, а командор Звездного совета. Вот только стриптизер с Кризетоса не отдал бы приказ бомбить Акро-Чал. Бедная, глупая мама! Что ей стоило с тобой разделаться сразу после моего рождения? Или даже до него. Ты не находишь, что сгореть в пылающем дворце — слишком жестокое наказание за ее наивность?
— Тон!
— Нет. Нет. Не сейчас.
Он бежал по еще дремлющему березовому лесу, и ветки деревьев хлестали его по лицу. Он мчался, ничего не замечая, перепрыгивал через канавы, спускался в затянутые рассветным туманом ложбинки, сапоги хлюпали по черным лужам. Натыкаясь на стволы деревьев, отталкивая их, словно сквозь толпу продираясь, раздирая в кровь руки. Ничего не замечая. И слезы на его лице, и расширенные зрачки, и губы, застывшие в немом крике, когда их показывали крупным планом. Весь кинотеатр сочувствовал главному герою, который только что узнал нечто для себя смертельное, смертельно важное и в то же время перечеркивавшее жирными линиями все прошлое, имевшее для него какой-то смысл. Антон и пара аппанцев из его взвода тупо таращились на экран и ничего не понимали.
Во-первых, почему, когда тебе плохо, нужно вот так вскакивать и нестись куда-то, сломя голову? У кого вообще, кроме людей, ничем существенным не занятых, а значит и неспособных в принципе встретиться с таким разочарованием, болью, горем, которое испытывал сейчас главный герой, могло найтись свободное время для подобных пробежек? И куда он помчался, скажите, бога ради? А если его тюкнут там, в этом светлом лесу, и лишат всякой возможности выяснить, прояснить и исправить? Нет, так бегать не было ни времени, ни места, ни возможности, ни смысла. Картинка на экране тогда, лет пять назад, на Рипарии, никаким боком не уложилась в картину мира десантника-чрезвычайщика Антона Брусилова.
А сегодня он бы побежал. Рванул бы через лес куда глаза глядят и не оборачивался. И не остановился бы, пока хватало силы. Но сил не было даже встать. Он просто пялился в серьезные голубые глаза напротив, а когда уставал и опускал взгляд — натыкался на те же глаза, только молодые и не такие усталые, на старом фотоснимке, сделанном, судя по всему, в парке королевского дворца Акро-Чала, лет этак… дцать назад.
Разумовский сам решил его проблему: перемахнул через перила террасы и упруго пошел, будто по- прежнему был тем белобрысым военным с карточки, к берегу. Присел на корточки, вынул из кармана, наверное, кусок хлеба с обеда, стал подзывать лебедей. Лебеди Гетмана явно знали, увлеклись угощением, на подошедшего Тона внимания не обратили.
— Ты ненормальный. Вообще ни о чем не думаешь. Как тебя могли выбрать командором Конфедерации?
— Никто не знал, что ты есть. И что Толла… была.
Тон в сознательном возрасте первый раз слышал имя матери произнесенным вслух.
— Я не об этом. Как ты мог все эти годы таскать на груди эту штуку? А если бы тебя шарахнули не лазерной бомбой, а простым скорчером? И медальон остался бы цел. Ты бы… это самое, а я полетел бы вслед за тобой. Стоило кому-нибудь увидеть. Ты о чем думал?
Гетман стряхнул с ладони последние крошки.
— Да не сделали бы тебе ничего. Проблема Дилайны закрыта. Так, по крайней мере, считает большинство членов Совета. Тебе ничего не грозит. И не грозило лет семь последних, не менее.
— Ты в это веришь? — в последний момент Тон, взглянув на выгнутые лебединые шеи, превратил откровенную насмешку в вопрос. Не то чтобы его сильно интересовало, во что верит этот… биологический предок.
— В то, что проблема Дилайны закрыта? Упаси боже! Если на свете существует наследственность, а она существует, то нас еще ожидает весьма неприятное для Конфедерации развитие событий. К сожалению, я никого не смог в этом убедить.
— А ты пытался?
— Да. Я один, наверное, до конца представляю, как вы опасны. И насколько вам по барабану фундаментальные законы механики. Термодинамики. И всего остального.
— И что такого? Мы вас не трогали.
— Невиноватая я, он сам пришел, — злобно бросил Разумовский, по-прежнему не оборачиваясь к Тону. — Вам и не надо никого трогать. Само ваше существование провоцирует людей на переход границ, на нежелание принять реальность и согласиться с ее ограничениями.
Вы задаете немыслимые стандарты красоты. Насмотревшись на ваших женщин, уже не захочешь взглянуть ни на одну земную: все они кажутся уродками по сравнению с леди Дилайны. После вашей музыки шедевры композиторов любой планеты звучат раздирающей слух какофонией. Ваша архитектура… комнаты, нарушающие все законы перспективы, как на рисунках Эшера, плавающие лестницы, до которых у нас додумывались только писатели-фантасты. Война… Когда у лорда Дилайны активированы браслеты, с ним бесполезно сражаться. То же касается энергии, пространства, времени. Мы, делихоны, аппанцы вбухиваем колоссальные ресурсы в новые технологии, позволяющие нам дальше летать, дольше жить, быстрее развиваться. Эффективнее убивать, наконец. Вам все это — раз плюнуть! И эта всевозможность, вседозволенность отравляет душу.
Я видел, как перемещается Толла. Она говорила: «Давай искупаемся». И исчезала на том месте, где стояла. А я локти себе грыз от отчаяния: пока добегу до глайдера, заведу его, залезу в кабину… она уже ждала меня в Хуне, сидя на гребне дюны с мокрыми волосами и недовольно поджатыми губами. Или она просила: «Подай мне расческу». И тут же разочарованно: «Ах да…» Протягивала руку куда-то — я видел, как пропадали кончики пальцев, запястье, локоть — и вынимала обратно уже с расческой, которая за миг до того лежала на зеркале у нее в комнате. Во дворце, находившемся за несколько миль от места, где мы сидели.
У меня хватало самообладания, чтобы чувствовать себя просто… неполноценным. Многие — земляне, ситийцы — сходили с ума от желания обладать такими же невиданными возможностями. И ничем за это не платить. Ни загрязнением атмосферы, ни медико-биологическими экспериментами на грани морали, ни выжженными пустошами на месте химических лабораторий и взорвавшихся нейтронных коллайдеров.
— Да уж. Мы не заплатили… — Тон ехидно скривил губы. — Причем, судя по тому, что ты говоришь, заплатили за вашу непомерную жадность, за ваше неумение быть довольными тем, что есть. Мы не строили космических кораблей. И никто не сходил с ума от того, что мы этого не умеем. Почему вам надо все? Уметь все. Иметь все. Всюду совать свой нос.
Лебеди, словно чувствуя сгустившееся напряжение, медленно отплыли от берега, все так же вопросительно изогнув шеи. Прохладный ветер с верхушек деревьев спустился к самой воде. Тон подумал, что надо бы пойти надеть куртку, чтобы не губить окончательно спину: стыки между лаксармитовыми штифтами и живой тканью теперь будут ныть от всякого сквозняка. Он был практичен, как всякий «чрезвычайщик», привыкший считать свое здоровое тело таким же требующим ухода оружием, как скорчер или парализатор. Тратить оставшееся здоровье на межпланетную политологию так же неразумно, как бегать в слезах от проблем по оврагам и буеракам.
Он развернулся, чтобы идти к дому, но замер на месте при следующих словах Гетмана:
— Тебе этого не понять. Ощущения недостижимости, я имею в виду. Обреченности на то, что — как бы ты ни был хорош — ты всегда хуже. Хорошо, что наши ученые, не успев прийти на Дилайну, относили большую часть рапортов дипломатов и военных к области вымысла и непрофессионализма. Рассматривали их примерно как сообщения первых земных путешественников о «людях с песьими головами». Если бы я был физиком, я бы давно повесился на Дилайне. От осознания того, что все законы и закономерности, которые с XVI века открывала земная наука, никуда не годятся. Но тебе, повторяю, этого не понять.
— Вы думаете? — на лице у Тона появилось нехорошее выражение. — А как же немыслимые стандарты красоты? Возможность мгновенно перемещаться в любую точку пространства и извлекать
