слияния с природой всякая баба ждет, что ей не дадут опомниться…
Из окон двухэтажного сарая доносился визгливый треп на татарском или Бог его знает каком наречии. Обмазанная глиной, украшенная ракушечником, с колоннами на входе, постройка являлась местным казино. Во дворе жарилась дохлая осетрина, и от исподнего рыбьего запаха немели и выворачивались ноздри. Хлопнула калитка, и я увидел угольный набросок нового посетителя с двустволкой.
— Опять стреляться будут, — равнодушно сказала киоскерша.
«Сталина на них нет», — впервые в жизни подумал я.
Мы вышли к трассе. За ней прорезалась полоса пляжа, а дальше море с отражением яичной, с кровавой каплей, луны.
— У нас чаще всего ночью тонут. — Киоскерша скинула сарафан. — А одного из Днепропетровска наши придурки сами утопили…
— За что? — Я плюхнулся задом в барханчик.
— Ебаться очень хотел… Как и ты! — Киоскерша открыто засмеялась. Не добежав до прибоя, она развернулась. — Так что не распаляйся.
И море съело ее. Остался только голос: «Не сиди на песке, яйца застудишь! Одеяло расстели…»
Я знал, почему мне грустно. Шампанское стоило столько же, сколько беззаботный крымский день с персиками и пивом. Даже если я выпью половину нелюбимого мною напитка, то горечь ситуации и вторые полбутылки перевесят все.
Киоскерша в мокрых блестках вышла из воды.
— Подвигайся. — Она промокнула лицо краешком сарафана и опрокинулась на спину. — Чего скис, кавалер?! — Полные звезд, ее глаза сверкали, как пенсне.
Я тем временем лущил серебряное горлышко:
— Пьем?
— Да не хочу я твоего шампанского, от него в желудке бродит…
У меня возникло серьезное опасение, что на почве воздержания я повредился и тосковал вслух. Я решительно откупорил зашипевшую, как сковорода, бутылку и протянул киоскерше:
— Хоть глоток выпей. Для тебя покупал…
Она приподнялась на локтях:
— Если для меня, почему не спросил, чего мне хочется? Я водку люблю.
Чтобы не оправдываться, я отпил пенный вершок.
— Ты откуда приехал?
— Из Харькова.
— Не была… — Она перехватила бутылку и расторопно, граммов на сто, присосалась. — Гадость редкая… Ну, а он красивый, твой Харьков?
— Да никакой! — Мне сделалось сладко от мысли, что, унизив родное болото, я унижусь вместе с ним и, повесив на шею такой валун, быстренько достигну илистого дна, оборвется гирлянда пузырей, не качнется ряска, киоскерша удивленно спросит: «А что я, собственно, здесь сижу?» — и уйдет баиньки, тут я и воскресну…
— Уродливый, убитый город, смотреть не на что. Центр можно обойти за полчаса. Хуеем от Сумской, а вдуматься — ничего в ней нет, сраная улочка…
— Ты у нас зимой не жил, — киоскерша в несколько весельных взмахов похоронила в песке ноги. — Шторм, дождь… Этой зимой был снег, я играла в снежки…
Она повернулась ко мне. Я изловчился и поцеловал киоскершу в холодные губы.
— Все вы одинаковые, даже смешно… — Она коротко отхлебнула и впечатала бутылку возле моей ступни. — Допивай!
Я застонал изощренным, выверенным стоном — страсть, сдерживаемая опытом, нежность, укор слились в нем (так мне казалось) — и вторично приник, влип в ее безразличный рот. Я щекотал языком, как гадючка, закатывал глаза, отлипал, чтобы прошептать: «Ты такая красивая», — опять впивался, ловил кончик ее языка и обсасывал его, как воблу. Оставаясь безучастной, она не мешала.
Я расстегнул верх ее купальника. Обнажились миленькие грудочки, что лисьи мордочки, я обхватил губами крепкий сосочек и, покусывая, принялся выписывать слюнявые восьмерки. Через пять минут я представлял, что надуваю резиновый матрас.
Она тихонечко икнула.
— Это от твоего шампанского, — киоскерша сделала попытку привстать.
Я утроил языковые усилия, судорожно мял пухлую половинку ее закатанного в нейлон зада, нависал всем телом…
Она сказала: «Мне надоело», — и немыслимая порция норда была в прозвучавших словах.
Надев сарафан, она демонстративно заголилась, чтобы стащить с себя мокрый купальник. В каждом ее движении сквозила вера в собственную безнаказанность. Не в порядочности и не в страхе дело: я не мог взять киоскершу по другой причине — это было равносильно попытке долбить хуем вечную мерзлоту.
— Ка-а-кой злю-у-щий, — игриво размазывая гласные, сказала киоскерша.
— Объясни мне, зачем ты пришла, если я тебе не нравлюсь?!
— Очень нравишься, с тобой так интересно…
На обратном пути я разыгрывал вычурную беспечность, сорил анекдотами, размахивал, пританцовывая, руками и пел на итальянском.
Киоскерша все поняла превратно:
— Во как тебя развезло…
Кодекс чести поселковой бабы строго-настрого указывал заботиться о пьяном, отгонять от него агрессоров, не давать ему падать и ушибаться, разрешал журить, но незлобиво — иначе позор, отлучение от печи и рубки дров.
— Слабенький такой, глазки косенькие…
Упрямо настаивая, что трезв, я сделал глубокую, переходящую в журавля, ласточку. Демонстрируя чудеса памяти, в кафе возле набережной купил нам по стакану водки.
— Ой, не надо бы, — поддержала авантюру киоскерша.
Помню, бармен скалился и подмигивал, потом я долго, как слон, ниагарил под ствол маслины, все более окунаясь в восковую дрему.
Киоскерша проводилась домой без моего участия.
Не включая света, спазматичными рывками я стянул маечку, клозетным движением спустил шорты, избавился от тапок и рухнул без сил на койку. Мне приснился цветной, игровой сон, в котором последовательно дублировались события прошедшего вечера, вплоть до момента, когда я вжикнул ширинкой, чтоб отлить. Сработал автостоп, и я проснулся.
Я ощупал простыню и счастливо убедился, что не оскандалился. Не вынырнув толком из сомнамбулической дремы, я толкнул дверь, распахнувшуюся с неожиданным стуком, и шагнул за порог, расставив для равновесия руки, точно собирался идти по канату.
На скамейке у летних умывальников курил на луну юный сосед. Во вчерашней беседе он нашел повод ввернуть, что, учась в десятом классе, подвел итог числу своих любовниц — их оказалось тридцать. Я тогда еще подумал, что был скромнее в его возрасте и врал на десяток меньше…
Сквозь сон и хмель я увидел, что сосед странно взволнован. Он вскочил и, тыча сигаретой в небо, зашептал, будто оправдываясь:
— Ночь… Душно… Я покурить вышел, только покурить!..
— Конечно, — я смахнул комара с его щеки.
— Да покурить же, только покурить! — пролаял выхлопным кашлем сосед и отскочил, вскинув к лицу кулачки.
Я механически улыбнулся и пошлепал в сортир. Возвращаясь через минуту, отметил, что соседа на скамейке уже нет.
Проснулся поздно, ближе к полудню. Первым обнаружилось то обстоятельство, что спал я голым. Трусы, очевидно, снялись вместе с шортами.
Я вспомнил перекосившийся рот юного соседа и забеспокоился. Вид пьяного десантника без трусов мог быть ему неприятен. Я успокоил себя, что после завтрака найду соседа на пляже и извинюсь за ночной
