монастырях живут иногда миряне с женами и холостые. В ином же монастыре живут вместе чернецы и черницы, а в ином попы и диаконы, дьячки и пономари с женами живут вместе с черницами.
Тут Иоанн позволил себе на секунду прерваться и внимательно посмотрел вокруг. На епископах его взгляд слегка задержался, после чего скользнул дальше. Но им хватило и этого, чтобы еще больше заерзать на своих лавках.
Митрополит сидел низко опустив голову. Поднять ее он был не в силах — стыдно. Да, лично самого себя ему не в чем было упрекнуть — всегда в трудах, в заботах, если и позволял себе выпить чару-другую, то было такое столь редко, что об этом можно и вовсе не упоминать, но что это за оправдания? Они годятся разве что для простого чернеца из монастыря, ибо тот в ответе за самого себя и только. Он же не просто мних, но — митрополит, а значит, в ответе за все, что происходит в епархиях, а отвечать за это ох как тяжко. Но… и государь тоже не прав.
Макарий искоса посмотрел на Иоанна. Очень хотелось ему сказать что-то вроде: «Чему радуешься, отрок? То верно, что первейшая вина на мне, но вторая-то на тебе лежит, ибо и ты тоже в начальных людях состоишь, да не просто в начальных — в главнейших. Если в державе дела творятся непотребные, то стыд и сором не токмо этим людишкам, но и всем прочим — тебе же в первую голову. Да разве так делается? Неужто нельзя было подойти ко мне и келейно сказать, что, мол, гнусь зрю и пакость велику, но срамить не желаю. Давай, владыка, обсудим, яко нам с оными бедами управляться. А ты же… Эх, ты!»
Впрочем, митрополиту было за что попрекнуть и самого себя. Недоглядел, успокоенный тем, что юный государь вроде бы совсем «ручной» и хлопот с ним никаких не будет. Посчитал, что хватит с него и с тех, кто стоит за спиной Иоанна, письменной отповеди о монастырских землях, которую Макарий ему дал. Напрасно. Ему бы присмотреться к тому, как подозрительно миролюбиво отнесся царь к этому посланию, задуматься, отчего он затаился, почему стал так придирчиво относиться к тем же вопросам, которые советовал поднять на соборе сам митрополит, а некоторые из них и вовсе отвергал.
Например, о тех же именах-прозвищах. Ну разве дело, когда почтенного боярина именуют Дружина Станятыч, хотя на самом деле звать его Феофилактом Галактионовичем. Это же чистой воды язычество. А Иоанн в ответ лишь отмахнулся, ответив: «Были бы в церкви имена попроще, как Мария, Петр да Иван, то и забот о том не имелось бы, а то нарекут девку по святцам Анафолией али какой-нибудь Иринархой, дескать, их день ныне, так с ними и впрямь язык сломаешь, пока выговоришь. Куда проще Желана сказать, али Любава с Купавой. Так что допрежь того греков с ромеями перешерсти как следует, а уж потом что останется Руси подноси».
И такого отвергнутого им было не столь уж мало. Да что там говорить — сам виноват, вот и все. Проглядел змеюку на груди, не увидал, что она уже укусить готовится, вот и…
«А все ж таки где он все это ухватил? — задумался владыка. — Кто ему наплел о сих великих нестроениях в церкви?»
Сейчас митрополиту оставалось только предполагать, откуда именно дул ветер. Не иначе как дошли до юного царя худые сочинительства. Тот же монах Вассиан из рода князей Патрикеевых изрядно понаписывал супротив церкви и ее порядков. Ох, напрасно дед этого сопляка, кой ныне так яро витийствует, не снес ему голову вместях с отцом и старшим братом. И еще горше от того, что именно отцы церкви — митрополит Симон вместе с ростовским архиепископом и другими святителями — уговорили пощадить двоюродного брата великого князя, пусть и по женской[45] линии.
Макарий и сам читывал писания Вассиановы. Зол был тот, пускай и правду писал. Но коль ты желаешь, чтобы человек к твоему слову прислушался, скажи все то же самое, но помягче, подобрее, чтобы все увидели твою искреннюю жажду помочь, а не уязвить, да побольнее. Вассиан же мог только злобствовать.
«На соблазн в мире бродят, и скитаются всюду, и смех творят всему миру, — писал он про простых мнихов, да и непростым тоже доставалось от него изрядно. — Строят каменные ограды и палаты, позлащенные узоры с травами многоцветными, украшают себе царские чертоги в кельях и покоят себя пианством и брашнами от труждающихся на них поселян…». А в конце заключал, не желая отделять праведных — а неужто таких вовсе нет?! — от грешников, что они «иноки, да только не на иноческую добродетель, но на всякую злобу».
А уж что до монастырских земель касаемо, так тут он и вовсе слюной ядовитой исходил. Дескать, где в священных книгах велено инокам держать села? И потом с такой же злостью рассказывал, что иноки на Руси, помимо держания того, что есть, стараются еще приобретать чужие имения, ходят из города в город и разными ласкательствами раболепно вымаливают у богачей села, деревни или даже покупают; нищим же не только не пособляют, но и всячески притесняют убогих братий своих, живущих в их селах, обременяют их лихвами, отнимают у них имущество, истязуют их и нередко совершенно разоряют; что за приобретенные таким образом деньги достигают иногда высшего сана, покупая себе, подобно Симону волхву, благодать Святого Духа, а некоторые из них вместо того, чтобы подвизаться в обители, вращаются в мирских судилищах и ведут постоянные тяжбы с мирянами и прочее[46] .
В другом послании он уже ударился в сравнения, говоря, что если и миряне, имея пищу и одеяние, должны довольствоваться тем, а не заботиться о богатстве, чуждаться сребролюбия, если и мирянам надлежит в первую очередь думать о том свете, а не об этом, и умерщвлять свои страсти, в частности лихоимание, кое есть идолослужение, тем более все это обязаны и мнихи, давшие обет нестяжательности. Причем не раз выражался вовсе грубо, говоря, что иноки «лгут на священные писания», когда говорят, будто они попущают инокам иметь стяжания.
А на возражения, которые тогда еще на состоявшемся в правление Иоанна Васильевича соборе изложили церковные старцы, непреклонно отвечал, что, напротив, по писанию, взыскующие господа не лишатся всякаго блага, что древние знаменитые подвижники — Пахомий, Евфимий, Феодосий и другие — вовсе не имели сел и стяжаний, трудились своими руками, а между тем монастыри их не только не оскудевали, но процветали.
Макарий усмехнулся, вспомнив, как даже Вассиан скрепя сердце согласился, что архиереям священные правила дозволяют держать некоторые движимые и недвижимые имения. Правда, и тут, не удержавшись, вновь перешел в атаку, заявляя, что устрояти эти имения они должны чрез своих экономов и употребляти на нищих, вдов, сирот, странников, а не походить на архиереев, кои окружают себя множеством прислуги, закатывают богатые пиршества и угнетают своих крестьян.
Да и те имения, которые монастырям пожертвовали благоверные князья на помин своих родителей и для спасения своих душ, по мнению Вассиана, давались не для того, чтобы монахи только богатели и всячески теснили и мучили своих крестьян, а чтобы раздавали свои избытки нищим и странникам[47].
«А ведь сам Вассиан, как мне сказывали, — припомнилось Макарию, — хоть и жил в Симоновом монастыре, однако ж той простой и скудной пищи и того убогого пива, кое инокам предлагалось, не хотел вкушать, брезговал. Такие роскошные яства со стола великого князя имел, да такие вина пил — куда там мне, грешному. Тут тебе и романея, и бастро, и мушкатель, и рейнское. Да и ел он не по часам, но когда хотел, что хотел и сколько хотел. А вот иноки, коих он стяжателями называют, ели, лишь когда им подадут и не то, чего хотят, а что им представят. В пост же и вовсе — хлеб овсяный невеяный да колосья ржаные толченые, а из питья — вода, да на сладкое — рябина с калиной. Поглядел бы лучше, сидя в своей новехонькой рясе, в какой они жалкой да грязной одеже ходят, да сам бы ее поносил, да вкусил бы ихнее — небось иначе бы запел, — и сердито засопел: — Вот все мы так. Лишь бы ближнего в грехах уличить вместо того, чтоб на себя посмотреть. Да, в иных монастырях и впрямь живут негоже, а взглянуть на тех, что подале: слезы на глаза наворачиваются при виде растрескавшейся на руках кожи, осунувшихся лиц, посиневших и распухших ног. У нищего сребреников больше, чем у них».
Впрочем, и Максим Грек тоже терпением не отличался. Пытался как-то спорить с ним Иосиф Волоцкий, утверждая, что в общежитии, каковым является монастырь, ничего отдельным монахам не принадлежит, ибо все общее, а потому ни один мних в отдельности ни людьми, ни угодьями не владеет, но куда там. Остер на язычок этот монах, пришедший с Афона, ох и остер.
В ответ на блудливые словеса Иосифа (а в душе Макарий сознавал, что именно таковыми они и являются) Максим ехидно заявил, что это все равно, как если бы кто-то вступил в шайку разбойников и
