Уходить!
Это была, пожалуй, первая ночь, когда мне не хотелось спать. Даже во время бомбежек и обстрелов, выставив своих сторожей-хранителей, я ухитрялся спать. А теперь проходил час за часом, а сна не было.
Ночь выдалась спокойная. Где-то, конечно, грохотало и ухало — без этого теперь вообще не было жизни на земле. Бедро мое тоже унялось, ранка не пульсировала, казалось, ничто мне не мешало, а я ворочался с боку на бок, и тягучие, цепкие думы разрывали, разламывали мою голову.
Я думал о войне, о Косте, Степаныче, девчатах с Украины, о Сеньке и всей их семье, о себе, матери, отце, Сережке… Думал о тех, кто приютил нас в этом блиндаже: тете Нюре, бабке Усте, Витьке, дяде Мише, который с ополченцами нашего района бьется на Мамаевом кургане и не пускает сюда немцев, о наших защитниках-красноармейцах, которых оставалось все меньше и меньше там, за полотном железной дороги.
Думал о старшем брате Викторе — ведь он только зимой сорок второго начал воевать, а в мае уже оборвались от него письма, думал обо всех и всем сразу, потому что все сплелось в один тугой, запутанный клубок, и в его центре был я сам, связанный по рукам и ногам. Как выбраться?
Если бы я знал, что ничего не случится завтра, не случится послезавтра и мы все выживем в этом земном аду… если бы знал, по-другому бы глядел, дышал, по-другому жил. Весь мир для меня не сошелся бы на этой проклятой мышеловке — блиндаже. Я мог бы думать, например, о том, что придет время, когда все кончится — и наш страх и наши муки, я мог бы думать, что настанет час, когда немцев отобьют от Сталинграда, когда кончится война, и я бы терпел, ждал. Я всегда думал об этом, в нашей семье даже были часы, когда мать возвращалась с работы и мы садились ужинать, тихо разговаривали о том, как мы заживем после войны. Но это было давно, еще до 23 августа, тогда вокруг нас шла жизнь, а теперь она вместе с нашим поселком и городом, да, наверное, и всем миром выгорела, забилась в блиндаж и лишь теплится в этой норе — под тройным накатом бревен.
Сейчас я знаю всю панораму Сталинградской битвы, знаю, какое в ней место занимали бои за наш рабочий поселок, прижатый к крутому берегу реки, знаю, каким было все сражение на Волге. Знаю, что осенью сорок первого бои шли не только здесь, но и на Кавказе, и под Воронежем, Смоленском, Ленинградом и Мурманском, и, зная все это, могу увидеть себя, четырнадцатилетнего мальчишку, в том гигантском развороте событий. А тогда? Тогда, не ведая, что творится в мире, я был поглощен только своей бедой, подавлен той страшной катастрофой, которая разразилась над нашей узкой полосой волжской земли.
«Неужели война со всеми так?» — спрашивал я себя, забившись в угол на нарах. И с отцом так, и с Виктором, и с дядей Мишей, который сделал этот блиндаж, и с тем парнем-рыбаком, который ушел в рабочем батальоне ополченцев?
«Так! Со всеми так, — кто-то говорил мне. — Война, она вся такая».
«Тогда детям нельзя быть на войне, нельзя!» — хочется крикнуть мне. Сережка наш во время налетов зеленеет и заходится в плаче так, что у него набивается пена у рта. А мой пятилетний, двоюродный братишка Вадик, когда нас бомбят, в поисках защиты тянет трясущуюся руку ко лбу. Ему нечем защититься от режущего воя летящих в нас бомб, и он тянет свою тонкую, как стебелек, руку, сведенную страхом, к потному лбу. Она всегда дрожит у него на уровне переносицы, и он никак не может дотянуться до лба, а когда разражается грохот взрыва, падает на скрюченный кулачок, плачет, нет, — кричит так, как не должны кричать люди. Для меня этот крик страшнее бомбы.
«Детям нельзя быть на войне! Нельзя!» — хочу крикнуть я, но рот, нос и уши забиты удушливой гарью взрыва, опять засыпало землей…
Меня трясет мама.
— Ты чего, чего? Спи. Все тихо…
Оказывается, я в блиндаже, лежу на нарах с открытыми глазами. В голове, как молоток, стучит одно- единственное слово: «Война, война, война».
«Какая же это война, если мы не знаем даже, где фронт?» — вновь потихоньку закипает во мне злость. Дубасят и дубасят. Из орудий и минометов стреляют по одному человеку. Только вылез кто из блиндажа, сразу палят. «Мессера» по головам пешком ходят, из блиндажа в блиндаж перебежать нельзя. Все, как кроты, зарылись в землю. Все затаились…
И люди стали непонятными, злыми, жадными. Даже тетя Нюра, добрейшая тетя Нюра, которая никогда не различала, где я, а где Витька, вчера потихоньку сунула Витьке кусочек сала с пышкой, а он, забившись в темный угол блиндажа, стал жевать. Мне было стыдно и за Витьку, и за себя, жалко, что не могу уйти из их блиндажа. Идти некуда. Там, на улице, смерть, а я боюсь всего: боюсь, что нас убьют, что мы умрем с голоду или замерзнем в этом горюновском блиндаже. Боюсь не один я, боятся все… Затаив дыхание, Витька глотает куски пышки и сала. Он даже не жует, боится — я услышу. Ой как плохо. А как же дальше?
И мама моя стала не такой. Как только меня ранило, мама сразу забыла о своей контузии, речь у нее теперь почти выправилась, но нам с Сергеем не стало житья. От себя нас — ни на шаг. Сергея, бедного, даже по нужде не выпускает из блиндажа. Приспособила ведро и сама выносит за ним. Про отца и Виктора почти не вспоминает. Только мы и мы. Сергей как-то спросил у нее: «Где наш папка?» — и она тут же зло накричала на него.
— Лихоманка забрала бы твоего папку: мы тут погибаем, а он… Где он воюет, твой папка?
Сергей даже голову втянул в плечи и пригнулся, как это он делал, когда рядом свистел или рвался снаряд.
Что же происходит и что будет дальше? Как мы будем жить? Вопросы, вопросы. И нет на них ответов. Жизнь наша уперлась во что-то непреодолимое. Куда-то она должна свернуть, потому что это уже и не жизнь. Куда же дальше? Разве может быть хуже?
Вон каким гоголем пролетел над нами тот немец. Прямо как у себя дома, паразит. Еще и зубы скалил. Теперь уже и я готов был поверить, что видел этот хищный оскал белых зубов. Да, увидел, и произошло это вчера. У меня немножко путается в голове, но это было вот как. Вечером, перед закатом, из-за Волги прямо через наш поселок, сотрясая гулом небо, прошли шесть наших тяжелых бомбардировщиков. Они шли медленно, без прикрытия истребителей и, как только перевалили через бугор, сразу начали метать бомбы. Во мне все задрожало от радости. «Ну, гады! Это вам за все!» Самолеты скрылись за горизонтом, а волны взрывов все еще доносились из-за бугра.[8]
И вдруг через несколько минут опять натужный гул. Три самолета вынырнули и стали падать прямо на наш поселок. За ними гнались два «мессершмитта». Наши стали расходиться веером в стороны. «Мессершмитт» зашел сбоку, и наш самолет, продолжая снижаться, стал дымить. Немец отвернул и погнался за другим. Это был тот летчик, который пролетел над нами с Витькой. Я узнал его по оскалу зубов. Смотреть больше не мог. Заплакал и ушел в блиндаж.
Лежу час за часом без сна, а мысли мои вертятся бесконечным колесом, цепляются одна за другую. Я не знаю, как их оборвать, как выйти на прямую дорогу. Ведь надо же куда-то идти, необходимо до чего-то додуматься, а я верчусь, как белка, в этом заколдованном колесе. И нет из него выхода. А он должен быть. Я это знаю. Война меня тоже кое-чему научила. Только надо искать, искать, надо что-то делать, куда-то идти.
Я ухватился за эту мысль: «Именно идти! Не сидеть в мышеловке! В ней обязательно прихлопнут. Надо идти. Идти всем. Горюновы тоже с нами. Мы с Витькой старшие мужчины в доме. — И тут же возразил себе: — Домов-то нет!» «Все равно, — ответил, — мы старшие в блиндаже. Отцы нас оставили здесь за себя, — нам и решать. Надо уходить». «Куда?» — снова спросил я себя. «Туда, где нет войны». «Она сейчас везде, на всем свете, кругом только война, и больше ничего нет». «Уходить туда, где есть наши красноармейцы. К ним, к людям…»
Я все-таки выбрался на дорогу. Выбрался. Решено главное.
«Так. Куда? — снова спросил себя. — Уходить, и все. Хуже, чем здесь, не будет. Мама тоже говорила: хуже не бывает». «Как уходить? Мама никогда не бросит ни продукты, ни одежду. Нельзя. Дело к зиме». «Ну, и как же быть?» «А все взять с собой». «Как?» «На тележку. В овраге даже дрожки есть. Там и лошади раньше бродили — и раненые и здоровые. Теперь, конечно, поубивали. А может, где-нибудь какая
