поневоле. Нас свела вместе нетерпимость христиан.
В речах сенатора Симмаха история последних сорока лет империи — начиная с императора Юлиана Отступника — преображалась в непрерывную борьбу двух главных сил: эллинизма и христианства. Вот молодой император Грациан начал свирепую атаку на язычников, распорядился даже удалить Алтарь Победы из курии сената. И что же? Когда узурпатор Максимус переплыл со своим войском из Британии, армия оставила Грациана, перешла на сторону восставших. Ибо видела в них защитников древних традиций. Собственные города закрывали перед бегущим императором ворота один за другим.
А поход Феодосия против Максимуса в 388 году? Это, по сути, контрнаступление христиан. Максимус был разбит, Феодосий посадил на трон сына Грациана — Валентиниана, но и его убивает армия, которая в 392 году возводит на западный трон узурпатора Евгения, явного сторонника эллинизма. Недаром знаменитый язычник Флавианус стал на его сторону, а епископ Миланский Амвросий предпочел удалиться. И снова восточному императору Феодосию пришлось оставить Константинополь, собирать армию и вести ее на запад. Конечно, он не мог в этой борьбе обойтись без поддержки варваров-христиан. Крещеные визиготы Алариха были в его армии ударной силой.
Гневные возражения клокотали в моем христианском горле, и только уважение к сединам прославленного Симмаха сдерживало их. Возвращаясь из дома Мелании Старшей по вечерним улицам Рима, я сочинял в уме длинные речи в защиту набожных императоров, поднимавших армии на защиту христианской веры. «Нет, не гражданские войны заливали кровью наши поля десять лет подряд, — декламировал я. — Их нельзя уподобить войнам Суллы и Мария, Цезаря и Помпея, Октавиана и Антония. Здесь Господняя сила поднималась против сил безбожия и побеждала раз за разом!»
Но, оказавшись дома и снова погрузившись в чтение, я опять попадал в сети словесного колдовства сенатора Симмаха. Как очаровательно старомодна его латынь в речи, призывающей молодого наследника погибшего Грациана вернуть Алтарь Победы в сенат. «Загадка мироздания ускользает от слабого человеческого ума, — пишет он. — Дайте старинному обряду и обычаю править там, где разум не в силах вести и наставлять нас. Особенно если эти старинные обычаи связаны с веками славы, побед, процветания».
И еще, однажды, совсем незадолго перед своей кончиной, он удостоил меня беседы и сказал нечто, что ранило многих христиан, стоявших кругом, но что мы не могли отбросить как выдумку или неправду.
— Ярость наших споров, нашей борьбы — не от разницы наших вер, — сказал умирающий сенатор. — Тем, кто верит в бессмертных богов на Олимпе, нетрудно поверить в Христа, воскресшего на Голгофе. Разница — в праве стоять лицом к лицу с Богом. Каждый язычник, поклоняющийся Юпитеру, остается жрецом его перед домашним алтарем. Поэтому родной дом для него — святыня, обиталище бога. И за эту святыню он был готов сражаться и умирать. Каждый христианин нуждается в посреднике между собой и Богом, в священнике. Или так, по крайней мере, внушают ему жрецы Христа. Только они могут направить блуждающую душу простого человека к Богу верным путем.
Сенатор сделал паузу, словно ожидая — почти надеясь, — что ему возразят. Но мы молчали.
— …В этом есть большой соблазн. Люди любят отдать себя вожатому, ваша паства растет числом. Она верит, что Христос защитит ее от всех бед, в том числе и от вражеских армий. Нужно только во всем подчиняться священнику — тогда и не будет нужды браться за меч, не нужно будет идти на смерть. Поэтому-то наши границы рвутся под напором варваров. Но если бы вы могли хотя бы создать мир внутри страны. Нет, мира между вами не будет никогда… Вы способны объединиться только против общего врага, каковым вы почитаете нас, эллинов. Но когда вы нас победите — о, тогда вы схватитесь между собой всерьез. Ибо нет и не может быть согласия между людьми в выборе пути к Богу.
Что тут можно было возразить? Ведь и перечитывая Священное Писание, мы с тревогой узнавали, что раздор и разделение существовали даже в ранних общинах христиан. Ведь и апостол Павел умоляет в своем послании жителей Коринфа не ссориться, не разделяться на последователей Апполоса, Кифы и Павла. «Разве разделился Христос? — взывает он. — Разве Павел распялся за вас? Или во имя Павла вы крестились?»
Но единодушие в вере с каждым годом казалось все более далекой мечтой. Один из соратников Амвросия Миланского составил каталог осужденных ересей. И сколько он насчитал? Трудно поверить — 158!
В те годы Аммиан Марцеллин заканчивал свою «Историю». В юности он был солдатом, воевал в армии императора Юлиана Отступника. В его книге много достоверного, но к христианам он явно несправедлив. Написать, что «дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как большинство христиан в своих разномыслиях», — это грубое преувеличение. Доказательством может служить факт, что даже его книгу мы читали в доме Юлии Пробы и горячо обсуждали.
Я не хочу сказать, что в нашем кружке терпимость к язычникам граничила с равнодушием к вере. Или что римская вежливость была для нас превыше христианских заповедей. Нет, мы просто старались следовать апостолу Павлу, который говорит, что «когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую».
Но трудно следовать в любви за апостолом.
Как часто я вспоминаю сейчас слова покойного сенатора! Когда видишь смертельную вражду христиан между собой, поневоле начинаешь думать, что терпение Господа вот-вот истощится и Он оставит нас на полный произвол врага рода человеческого.
(Меропий Паулинус умолкает на время)
После Формии дорога пустеет. Воздух пахнет горячим камнем и невидимым пока морем. Мой мул поворачивает ко мне раструб уха на каждое подергивание уздечки, косит глазом, словно хочет сказать: «Ты уверен, что я нуждаюсь в подсказках? По-твоему, я способен сойти с этой ровной превосходной дороги и забрести в колючий терновник?»
Я начинаю дремать.
Милеарии проплывают перед глазами в просветах сна. Числа, выбитые на их каменных боках, отсчитывают то ли путь, то ли время утекающей жизни… Похоже, что мул Бласта начинает хромать… На следующем привале надо будет проверить его колено, может быть, наложить компресс… А вот что непонятно: каким образом он ухитряется ставить копыта задних ног всегда на гладкий камень — не на трещину, не на стык? Точно на животе у него есть дополнительный глаз. Что-то писал об этом Плиний Старший…
Коршун кружит впереди над дорогой, высматривает раздавленных ужей.
Трава на склоне холма катит свои волны за горизонт. Так и ждешь, что по ней оттуда вот-вот выплывут какие-то травяные триремы, фрументарии, целоксы. Но нет — за поворотом серебристо-зеленое превращается в красное. Открывается поле маков. И застарелая ненависть сжимает сердце, прогоняет сон.
Это случилось в первый год моего студенчества. Я еще не прожил в доме профессора Леонтиуса и двух месяцев, а уже каждое утро знал,
Ожидание этого главного мига пронизывало весь день горячим лучом.
Не важно, что скорее всего она пройдет мимо, не повернув головы. Или, если мне удастся заговорить, спросить о чем-то, ответит односложно, даже сердито. А то и сделает вид, что не понимает, и передразнит мой акцент.
Я все равно останусь стоять с глупейшей улыбкой на лице, с колотящимся сердцем и с ощущением невероятной, незаслуженной охотничьей удачи. Да-да, именно как охотник добычу я уносил в памяти изгиб
