гнала в сторону Тибра кучку полураздетых женщин и детей. Прибежавший дворецкий рассказал, что по городу шныряют шайки смутьянов и кричат: «Бей варварское отродье!»
Я знала, что еще во времена моего отца глухо тлела вражда между регулярной армией и вспомогательными отрядами варваров. Легионеры взвинчивали друг друга россказнями о том, что варварам платят больше и раньше, кормят лучше, а в бой посылают в последнюю очередь, и то — не на самые опасные участки. Император Феодосий, а впоследствии и Стилихон умели держать этого дремлющего зверя в узде. Солдаты вспомогательных отрядов все меньше отличались от римских легионеров. Их семьи расселились в италийских городах, дети учились в тех же римских школах, жены бегали одолжить несколько сестерциев до жалованья к тем же ростовщикам и лавочникам. Но дракон вражды и злобы не умер — только затаился. Видимо, кому-то понадобилось разбудить его вновь.
Мои слуги бросились закрывать ставнями окна, запирать двери. Кованые ворота подперли двумя толстыми бревнами. Время от времени с соседних улиц долетал новый женский вопль. Похоже, озверевшая чернь почуяла безнаказанность и мучила каждую новую жертву изобретательно, не торопясь. Слушать это не было сил.
Я заперлась в самой дальней спальне, пробовала заснуть. Видимо, ненадолго мне это удалось. Потому что возникшее передо мною мужское лицо показалось мне частью сна.
— Эферий! — воскликнула я, садясь на ложе. — Как ты сюда попал? Где твой отец? Что происходит? Как он мог допустить все это?
Казалось, что за прошедший год этот человек перенес тяжелую болезнь или голод или обошел пешком вокруг Средиземного моря. Ни тени прежней смешливости, ни блеска в глазах. Прижатая к груди ладонь горбилась по-солдатски, словно ей было трудно распрямиться, забыть круглую рукоятку меча.
Эльпидия выступила из-за его спины:
— Не тревожься, госпожа моя, никто не знает, что он здесь. Мы прошли через заднюю дверь. Он сказал, что у него важные вести. Такие, от которых зависит и твоя жизнь. Но если ты не хочешь говорить с ним…
— Нет-нет, ты правильно сделала. Теперь оставь нас вдвоем. И принеси гостю согретого вина. Видно, что он проделал далекий путь.
Когда нянька вышла, Эферий опустился на табурет и ухватился обеими руками за шест, поддерживавший балдахин над ложем. Он был похож на утопающего, вцепившегося в канат, но не имеющего сил взобраться по нему. Его хриплый шепот прорывался сдавленными вскриками обиды, ненависти, отчаяния.
— …Я говорил отцу, что в легионах неспокойно. Я предупреждал, что кто-то мутит солдат. Подходило время осенней выплаты, а они еще не получили весеннюю. Нельзя было оставлять Тисинум так надолго, нельзя было давать ядовитым слухам проникать в души… Я знаю, кто их сеял!.. Главная придворная змея — Олимпиус. Больше некому. Когда император поддался уговорам отца и послал Алариху письменный приказ выступить в Галлию против Константина, Олимпиус делал все возможное, чтобы задержать отправку денег визиготам. Только ему могла прийти в голову эта клевета!.. Будто для уплаты варварам деньги взяли из солдатской кассы и из похоронного фонда. Это было последней каплей… Ни о чем не подозревающий Гонорий и его свита въехали в лагерь, как в кипящий котел. На них накинулись со всех сторон. Рассказывают, что префекту Италии обрубали руки кусок за куском. По куску за каждую недоплаченную тысячу — и заставляли считать вслух…
Шепот Эферия наполнял меня такой тоской и страхом, каких я не знала с ночи Кровавой Пасхи. Тогда тоже привычный мир, при криках и стонах невинных, погружался в волны вражды. Но все же Константинопольский дворец казался мне надежным кораблем, Ноевым ковчегом для избранных к спасению. Здесь же, в Риме, я не чувствовала никакой защиты. Бревна, подпиравшие ворота, выглядели лучинками в мире схватившихся гигантов. Разве могут они удержать ярость бунтовщиков?
— …Известие о бунте застало нас в Бононии, — продолжал Эферий. — Сначала отец хотел собрать все вспомогательные отряды, какие были под рукой, и идти против смутьянов. Но потом пришло достоверное сообщение, что император Гонорий жив, что он находится в их руках. И тогда отец заколебался. Он объяснял нам, что не может вести варваров против римлян и их законного императора. Что необходимо дождаться вестей или приказов от самого Гонория. Тщетно мы умоляли его отбросить щепетильность и не терять драгоценного времени. Бунтовщики сейчас остались без командиров, их можно будет разбить без труда. Под знамя Стилихона стекаются тысячи солдат. А после сегодняшнего избиения женщин и детей все варвары присоединятся к нам. Император Гонорий сегодня — просто заложник. Послушаться его приказов — значит дать врагу распоряжаться собой. Но отец непоколебим.
Казалось, гнев вернул Эферию силы. Он поднялся с табурета и стал передо мной, как учитель, собравшийся задать ученику трудный урок.
— Галла, все сейчас зависит от вас.
— От меня?! Вы, наверное, смеетесь. Чем я могу тут помочь?
Видимо, я почти потеряла голос от изумления, потому что сама не расслышала собственных слов.
— Вы знаете своего брата лучше, чем кто-нибудь другой. Положа руку на сердце скажите: достоин ли он быть императором? По силам ему это бремя? Отец тоже невысокого мнения о нем. Но он боготворит трон, саму идею императорской власти. Обрыв династии — вот что страшит его. Если Гонорий умрет бездетным, в Италии снова вспыхнет кровавая междоусобица.
Я все еще не понимала, к чему он клонит. В лице его появилась какая-то торжественность, щеки и лоб порозовели. Он внезапно опустился передо мной на колени:
— С момента, когда я увидел вас первый раз в Равенне… И вовсе не по наущению матери… Это была моя собственная, самая дорогая мечта… Что когда-нибудь мы станем мужем и женой. Что я заслужу, добьюсь, прославлюсь… Судьба свела нас, но не оставила времени… Вышло так, что мы просто должны пожениться немедленно. Чтобы спасти себя и своих близких…
Новый вопль долетел откуда-то с улицы, но Эферий будто не слышал.
— Если отец увидит нас вместе, он перестанет так держаться за Гонория… Он поймет, что единственный законный наследник трона — в вашем чреве. Внук Феодосия Великого!.. За него можно сражаться до последней капли крови… Отряд верных аланов ждет меня сейчас у Фламиниевых ворот… И каррука, запряженная четверкой, — для вас… Скажите «да» — и к вечеру завтрашнего дня мы доскачем до лагеря никем еще никогда не побежденного Стилихона. Остаться здесь — это смертельный риск для вас… Обезумевшая чернь не пощадит ни знатность, ни красоту, ни молодость…
Чем больше его глаза загорались надеждой, тем сильнее мои — тускнели от безысходности. «Плохо ваше дело, — хотелось мне сказать ему, — если судьба войска и страны зависит от „да“ или „нет“ наследницы без наследства».
Нет, не могла я поверить, что мое появление в лагере сможет повлиять на решение Стилихона. Я вспоминала этот голос согнутого тяжестью Атланта и чувствовала, что он скорее рухнет под взваленным на себя непосильным долгом, чем перестанет повиноваться императору — каким бы жалким и беспомощным тот ни был. Клеветники, обвинявшие его в злых умыслах и предательстве, не дождутся подтверждения своему злословию.
Мелкая дрожь, бившая меня, отзывалась в горле какой-то щекоткой. И я вдруг начала тихо смеяться. Я не могла совладать с собой. Весь мир с трепетом смотрит на грозный Рим, ловит каждое слово его владык, гадает о том, куда ударит неотразимый римский меч. А владыки, под покровом ночи, за глухими стенами, заняты тем, что перетягивают к себе на брачное ложе перезрелую девицу. Да еще пытаются выдать это занятие за важное государственное дело. С братом ей идти под венец или с племянником — вот, оказывается, политический вопрос первостепенной важности.
А ведь хорошо еще, что под венец. Могли бы и на жертвенник. Тысячу лет назад царскую дочь Ифигинею хотели принести в жертву богам, чтобы вернее взять Трою. Отчего бы и сегодня не тряхнуть стариной?
Я наконец совладала с собой, поднялась. Заставила Эферия встать с колен.
— Простите меня, — сказала я. — Мой смех — это просто истерика. Я знаю, что опасность очень велика. И для меня, и для Стилихона, и для вас. Может быть, мы никогда не увидим больше друг друга. Может, не переживем даже эту ночь. А может быть, судьба спасет нас, поднимет со дна, вознесет. И я
