всасывавший африканский хлеб, сицилийское вино, италийское масло, был перекрыт, запечатан. На всех дорогах и тропках стояли барьеры и рогатки, охраняемые вооруженными часовыми. Город замер, как огромный кабан, не могущий поверить, что нашлась сеть, способная опутать его, повалить, прижать к земле.
Не скрою, в первые недели осады душа моя лишь тихо ликовала.
«Ага, — думал я, проходя мимо притихших домов римских богачей, — пришла и для вас трудная пора? Как? Неужели вам приходится уже целую неделю обходиться без устриц? И даже гусиной печенки ваш повар не смог достать на рынке? Какие незаслуженные страдания! Того гляди, исчезнет со стола и обычная говядина, и рыба, и сыр. От всего привычного обеда останутся только голова и хвост — яйцо и яблоко. А вдруг исчезнут и они? Какой ужас! И вам придется питаться лишь тем, чем бедный куриози довольствовался всю жизнь, — полбенной кашей и черным хлебом».
Беда была в том, что и каши, и хлеба стало вскоре не хватать. Уже через месяц городская магистратура уменьшила выдаваемую порцию муки наполовину, а вскоре — и на две трети. Оказалось, что никто в городе не предвидел возможности долгой осады, никто не делал запасов. Зачем держать в погребе солонину, зачем возиться с копчением рыбы, зачем сушить фрукты, вялить козлятину, заливать маслом угрей, когда все можно купить свеженьким?
Базары и лавки опустели. Даже торговцы, у которых оставалась еда на продажу, боялись выставлять ее на вид, продавали только под покровом темноты. Гроздь изюма стоила теперь столько, сколько раньше — корзина винограда.
Первыми начали умирать одинокие старики и нищие. Сначала их подбирали и свозили в общие ямы. Но вскоре городские могильщики сами так ослабели, что не могли уже переправлять в царство Аида нараставшую толпу мертвецов. Трупы валялись на улицах, и поднимавшаяся от них вонь отравляла живых.
Демоны мало интересуются полумертвыми людьми. Поэтому заседания суда прервались, и я остался без жалованья. Нужно было что-то придумать, чтобы не оказаться в повозке, стучавшей колесами и костями под моим окном каждый вечер. Тут-то и пригодились мои тайные сундуки в подвалах судебного здания, которые я заботливо наполнял все эти годы.
Теперь мой рабочий день начинался с того, что я спускался в подвал и освежал в памяти грехи какого-нибудь богача. Затем отправлялся к его дому, просил об аудиенции. Все же остается только поражаться наивности хозяев жизни! Каждый из них рвется наверх, старается быть на виду, но при этом воображает, что все его спотыкания и оскальзывания с праведного пути останутся невидимыми для нас внизу. Стоило мне напомнить хозяину дома кое-какие его махинации с поставками пересохшего леса для строительства базилики или намекнуть, что мне известна квартирка за акведуком Клавдия, у самых Асинарских ворот, принадлежащая миловидной даме с неясными источниками дохода, как высокомерная мина сменялась изумлением и растерянностью. Они даже не пытались узнать, кто я и как набрел на такие щекотливые подробности. Только испускали вздох облегчения, услышав скромные расценки на мое молчание. Иногда я даже соглашался принять плату продуктами.
Грех был бы мне жаловаться на захватчиков визиготов. Пожалуй, никогда еще не купался я в таком довольстве и избытке, как в месяцы осады Рима. Даже благорасположение изголодавшихся молодых людей из хороших семей стало мне по карману. За дюжину слив можно было купить такие ночные игры, о которых при свете дня неловко и вспоминать.
Однако при всем этом город вокруг меня погружался в небытие, как корабль с пробитым днищем. Неубиравшиеся мусор и грязь незаметно поднимались выше дверных порогов, переваливали через края питьевых бассейнов на улице. Ночью по вымершим домам шныряли тени, слышался треск и приглушенные удары топоров. Все деревянное растаскивали на дрова. Но легионы холода проникали повсюду, их было не остановить ни стенами, ни одеялами, ни жалким огнем в полупустой печи.
В поисках спасения люди были готовы хвататься за любой проблеск надежды. Пронеслась молва, что император Гонорий собрал наконец войско и спешит на подмогу. Три дня питались этим слухом. Потом в лагере визиготов заметили какое-то необычное движение и стали уверять друг друга, что умер Аларих и идет подготовка к его похоронам, после чего враги снимут осаду и уйдут. Тоже оказалось вздором.
Наконец, как это водится при всех затяжных бедствиях, стали искать тайных виновников. Кто всегда поддерживал дружеские отношения с Аларихом? Кто уговаривал сенаторов принять его на военную службу? Кто не стеснялся посылать варвару наше римское золото и серебро? Проклятый изменник Стилихон. И теперь, когда Стилихон и его сынок получили по заслугам, кто остался в живых из этой семейки предателей? Кто втайне ждет, чтобы открыть врагу ворота Рима?
Тут-то и всплыло имя Серены.
Но — смешные люди! — они передали это дело на обсуждение в сенат. И сенаторы один за другим вставали и произносили обвинительные речи. Перечисляли доказательства измены. Вспоминали прошлые прегрешения жены Стилихона. Помалкивали о том, что обвинительный приговор будет большим подарком для императора Гонория. Который люто ненавидел свою тещу-кузину. Сенаторы говорили и говорили — и упускали время.
Ах, разве они знают что-нибудь об уловках демонов?!
Если бы дело было поручено нам, изучавшим дьявольские козни всю жизнь, мы бы не стали пускаться в такую волокиту. Конечно, мы бы начали с ареста — внезапно, без предупреждения ворвались бы в дом. Только так можно захватить демонов врасплох. Иначе они успевают собраться с силами и загодя покинуть тело обреченной.
Два дня шло обсуждение в сенате. После единогласного признания вины еще несколько часов искали палача, который бы не ослабел от голода, которого еще можно было бы употребить в дело. Потом процессия под охраной стражи двинулась к дому Серены. И они воображали при этом, что демоны будут их дожидаться!
Конечно, когда они вошли в дом, было уже поздно. Все демоны покинули осужденную и разлетелись искать себе другое пристанище. Одна пустая оболочка спокойно дожидалась их, стоя на коленях перед иконой. Только когда палач накинул ей на шею бычью жилу, ноги и руки перестали слушаться отлетающую душу и начали метаться сами по себе в поисках спасения. Обычно это длится недолго.
Глупая чернь ликовала. С радостными воплями толпа понеслась к стенам, полезла на них, чтобы поглядеть, какое действие гибель «изменницы» произвела на врагов. Невзирая на вечерний холод, исхудавшие полумертвецы вглядывались в сумрак окрестных холмов. На какое-то мгновение мгла скрыла посты визиготов.
— Они ушли! Они ушли! — закричали самые легковерные.
Но в это время зажегся первый костер. Потом еще один, еще и еще. Огненная цепь разгоралась вокруг города. Она тянулась вверх и вниз, ныряла к впадинам дорог, поднималась по склонам. Даже на реке стали видны сторожевые плоты, на которых часовые варили себе ужин.
Подсвеченные снизу клубы дыма поднимались в чернеющий воздух. Визиготы могли себе позволить не жалеть дров.
(Непоциан умолкает на время)
Когда я вспоминаю жизнь в осажденном Риме, перед моими глазами прежде всего начинают течь реки грязи. Забитые мусором канавы не справлялись с потоками дождевой воды, и она подступала к стенам домов. Она несла головешки, испражнения, клочья шерсти, золу, объеденные скелеты кошек и собак. Иногда проплывал смердящий труп человека, застревал на мелком месте, чернел там день-другой, пока его не уносило новой волной.
Грязная вода лилась через прохудившуюся крышу в дом. Настенные ковры превращались в мокрые тряпки, подушки издавали хлюпанье. Вода проникала всюду, но при этом мы неделями не могли помыться — такой стоял холод. Мы наматывали на себя все шали и туники, и они скоро пропитывались нашей вонью, потому что у служанок не было сил ходить на реку со стиркой.
Каждое утро нянька Эльпидия отбирала тех, кто еще мог держаться на ногах, и уводила их за собой на поиски пропитания. Из дома постепенно исчезали золотые и серебряные блюда, дорогие вышивки,
