Все еще не веря, не надеясь, я тем не менее начала двигаться, как театральная кукла на невидимых шнурах. Меня невозможно было удержать, уговорить дождаться возницу с повозкой или хотя бы носильщиков с паланкином. Я поспешно натянула на себя туники и шали, спустилась в атрий, вышла на улицу. Эльпидия со служанками еле поспевали за мной. Они не успели ни погасить затопленную с утра печку, ни собрать вещи, ни запереть дом. Да и не оставалось ничего к тому моменту в доме, что стоило бы уносить.
Помню голодную, притихшую толпу, с недоверием текущую по улицам.
Помню короткую давку в городских воротах, открытых впервые за четыре месяца, и за ними — заиндевевшую стерню, домики вдалеке, столбики дыма над ними, лошадей под облетевшими деревьями.
Помню человека в доспехах перед собой. Он говорит сердито и настойчиво, а я только любуюсь его чисто выбритым лицом, его блестящими наплечниками, только впитываю запах кожи, идущий от его колчана.
Потом, неизвестно откуда, появляются крытые носилки. Я послушно влезаю в них и сразу припадаю к окошку. Навстречу проплывают всадники, коровьи рога, первые подводы с замороженными мясными тушами, возы с дровами. Серенькое зимнее небо кажется мне бескрайним пристанищем чистоты и света.
И вот — богатая вилла на возвышении.
И почтительная неподвижность часовых у дверей.
И тишина в крытом атриуме.
И немолодой воин идет мне навстречу по ковру. И говорит, вглядываясь в меня светлыми отекшими глазами:
— Двадцать лет тому назад я ломал голову над тем, каким подарком отметить рождение дочери нашего императора. Моя сестра посоветовала белого верблюда — он очень хорош для дальних странствий. Но император Феодосий отдал приказ отправляться в поход, и все смыло пожаром очередной войны. Тем не менее считайте, что белый верблюд за мной. Хотя, боюсь, и без него дальних странствий вам выпало на долю больше, чем нужно.
— Да, — говорю я в ответ. — Да. Душа и тело — впервые не ссорясь — просят об отдыхе.
И бич Господень по имени Аларих вдруг берет мою ладонь и начинает похлопывать по ней и смеяться так, будто я порадовала его доброй вестью или удачной шуткой.
(Галла Пласидия умолкает на время)
ГОД ЧЕТЫРЕСТА ДЕВЯТЫЙ
Только убедившись в том, что городу грозит полная гибель и разорение, и потеряв надежду на помощь императора Гонория, римский сенат согласился вступить в переговоры с Аларихом. Однако в Риме тогда упорно держался слух, будто не сам король визиготов командует осадой, а один из сторонников поверженного Стилихона. И чтобы проверить это, сенат включил в посольство начальника имперских нотариусов, который встречался с Аларихом еще в правление Феодосия Великого и знал его в лицо. Слух оказался ложным, ибо главный нотариус сразу подтвердил своим товарищам по посольству, что перед ними восседает сам король визиготов.
Обсуждение возможных условий мира вскоре зашло в тупик. Послы, хотя и признали тяжелое положение Рима, все же пытались убедить визиготов, что каждый житель города готов взяться за оружие и защищаться, если условия будут слишком тяжелыми. На это Аларих только усмехнулся и сказал:
— Тем лучше. Густую траву легче косить.
Он потребовал, чтобы ему было отдано все золото и все серебро, какое было в городе, а также чтобы были отпущены все рабы варварского происхождения. Но он говорил, что даже и такой выкуп не покроет задолженность Рима его войску.
— Что же останется нам? — воскликнули послы.
— Ваши жизни, — сказал король.
Обескураженное посольство вернулось в Рим. В связи с отчаянным положением сенат обсуждал даже принесение жертв языческим богам. Голод, болезни и холод опустошали дома с такой неумолимой жестокостью, что решено было срочно отправить к визиготам второе посольство.
На этот раз, после долгой торговли, сошлись на таких условиях: Алариху будет уплачено 6000 фунтов золота, 30 тысяч фунтов серебра, 4000 шелковых туник, 3000 крашеных кож, 3000 фунтов перца. Сенат также принимал обязательство обратиться к императору с просьбой заключить с визиготами постоянный союз и принять их на военную службу.
Так как казна была пуста, этот огромный выкуп пришлось собирать с жителей. Золотые и серебряные украшения сдирались со стен церквей. Статуи богов шли на переплавку. Если кто-то пытался утаить золотое колечко или серьгу, голодная толпа могла разорвать на части. Арбы с сокровищами текли и текли через Саларские ворота в лагерь визиготов. Но те, зная нрав императора Гонория, требовали, чтобы он также прислал им знатных заложников в подкрепление условий договора.
Только после этого визиготы разрешили осажденным выходить из города за припасами.
Как только визиготы разрешили открыть ворота и отступили от стен города, муж начал уговаривать меня забрать детей и немедленно покинуть Рим. Он считал, что осада может возобновиться в любой день. Ведь все теперь зависело от переговоров между Аларихом и императорским двором. А мы уже знали к тому времени, каким несговорчивым и упрямым может быть император Гонорий. Особенно после того, как неприступные стены Равенны отделили его от мечей врагов и стонов собственных подданных.
Начались поспешные приготовления к отъезду. С трудом мне удалось выделить свободный час и сделать то, что сверлило меня все месяцы осады, как может сверлить соринка в глазу или скрип ставни за окном: навестить Пелагия.
Честно сказать, я опасалась не застать его в живых. На моих глазах умирали люди гораздо более крепкого сложения, накачанные запасами подкожного сала, как осенние кабаны. Но, видимо, таких голод убивал испугом, открывал смерти ворота в мозг, а не в чрево. Пелагий же давно привык обходиться лепешкой в день и кружкой воды. Это его и спасло.
Все же, когда я увидела эти запавшие глаза, эти легкие кости, едва примявшие тюфяк, эту золу в остывшей жаровне, сердце мое пронзила жалость, сумевшая выразить себя лишь языком упрека:
— Почему же вы не пришли к нам?.. Вы учите христиан раздавать имущество бедным, а сами не в силах побороть римскую гордость и обратиться за помощью к друзьям. Нам тоже было нелегко, но насущным хлебом Господь не оставлял. Я посылала слугу найти вас, но он вернулся ни с чем. Мы даже не знали, в городе вы или нет.
Пелагий улыбался виновато, пытался спустить ноги на пол, прикрывал ладонью отросшую щетину. Он рассказал, что в первые недели осады некоторые ученики еще посещали его, поддерживали деньгами, мукой, углем. Но этот ручеек все иссякал. Море нужды заливало все кругом, утягивало на дно даже самых бодрых и отзывчивых пловцов. Месяц-другой он продержался за счет книг, но они все дешевели, а больше у него не было ничего для продажи. В конце концов он решил покориться судьбе и спокойно ждать смерти.
— Насколько я помню, вы всегда отрицали идею предопределения. Вы учили нас карабкаться изо всех сил, тыкаться в стены, искать щель в камнях небытия, не зарывать в землю главный дар Господень — свободу воли. «Господь не приказывает, Он зовет» — вот ваши слова. Наше дело отыскивать путь во мраке, и никакие обстоятельства не оправдывают отказа от выполнения этого главного долга.
— Но это не лишает нас права, в свою очередь, взывать к Нему, когда силы иссякли. Я просил — и Он услышал. Послал мне вас.
Пелагий указал на корзинку с едой и теплыми вещами, принесенную мной. Однако я понимала, что
