Олимпиус впал в немилость и казнен, но потом начали говорить, что нет — власть его только упрочилась, а мстительная жестокость отыскивает все новые и новые жертвы в самых дальних углах страны. Доходили указы императора Гонория против еретиков и язычников, но сами язычники тешили друг друга россказнями о том, что император заточен в собственном дворце и подписывает все, что ему приносят епископы, — иначе его лишают еды и питья. Привоз хлеба из Африки все уменьшался, и было неясно — то ли наместник Гераклиан выполняет приказ императора, то ли самовольничает, чтобы взвинтить цены и нажиться.
Аларих, видя, что с Гонорием договориться нет никакой возможности, заставил сенат провозгласить римского городского префекта владыкой Западной империи. Армия визиготов совершила марш по италийским городам, заставляя их присягать новому императору и платить ему налоги. Гонорий был так испуган, что снова вступил в переговоры. Рассказывали, что он соглашался на раздел своих владений, даже готов был сесть на корабль и уплыть на далекий остров. Лишь когда узнал, что сторонники визиготов поговаривают о том, чтобы оскопить его перед отправкой в изгнание, укрылся за стенами Равенны. А тут еще неожиданный дар судьбы: Константинополь прислал ему на помощь четыре тысячи легионеров! И брат мой снова получил столь дорогую ему возможность говорить «нет», даже не выслушав, что предложит ему противник.
Сознаюсь, из этого потока слухов сердце мое с особенной жадностью выхватывало имя Атаулфа. Когда пришло известие, что он получил пост командующего кавалерией визиготов, я испытала прилив гордости — тем более горячей, что я не имела на нее никакого права. Начальник охраны Галиндо рассказал мне, что по рождению Атаулф принадлежит к восточной ветви их племени — остготам, но по вере, по духу, по кровному родству — Аларих женат на его сестре — его можно считать настоящим визиготом.
От того же Галиндо я узнала, что среди самих визиготов не было полного согласия. Не все одобряли дальновидную сдержанность Алариха. «Как? — говорили они. — У наших ног лежит завоеванная страна, а мы продолжаем выклянчивать подачки у сената и императора? Да мы могли взять все, что нам нужно, силой. И вдесятеро больше того! Кто посмеет остановить нас?!»
Недавно один из визиготских вождей, по имени Сарус, взбунтовался открыто и ускакал со своими сторонниками на север. Они грабят деревни и городки поменьше, а правительство Гонория ничего не предпринимает против них, надеясь использовать Саруса против Алариха, посеять раскол в рядах противника. Но эти надежды напрасны. Если с Аларихом что-то случится, визиготы почти наверняка изберут своим королем Атаулфа.
Почему-то сообщение это показалось мне гласом судьбы, чуть ли не знамением.
«Значит, мы оба — наследники трона, оба — королевского рода, — думала я. — Не от этой ли искры вскипела моя кровь при первой же встрече? Мы оба знаем этот невидимый ежеминутный гнет на плечах, о котором никому не рассказать, ни с кем не разделить. Не царские ли нависшие над головой венцы пригибают нас друг к другу так близко-близко?»
И когда однажды, в середине лета, принимая у себя в вилле депутацию римских патрициев, я вдруг поднялась в волнении с кресла и пошла к дверям, мне не было нужды вслушиваться в слова вбежавшего начальника стражи. В закатных лучах за его спиной я увидела большой конный отряд, приближающийся по берегу реки, и всадника впереди, про которого сердце неслышно сказало: «Вот он и приехал».
Действительно, это был он — Атаулф.
Он вошел в сопровождении двух телохранителей, которые сразу встали между ним и моими гостями. Лоб его был слегка наморщен, будто ему приходилось постоянно решать трудную задачу, сочиненную Пифагором или Архимедом. Каждого встречного Атаулф окидывал коротким, быстрым взглядом, словно спрашивая: «Ты знаешь ответ? Нет? Тогда отойди и не мешай мне».
Он заговорил сухо, глядя мимо меня. И с каждым его словом радость утекала из моего сердца. Ему поручено отвезти меня в Равенну. Начинаются прямые переговоры между королем Аларихом и императором Гонорием. Император выдвинул ряд условий, которые должны быть включены в договор. Мое освобождение из плена стоит там вторым пунктом. Выезжаем завтра на рассвете.
В ту ночь я долго лежала, не закрывая глаз. Горечь, беспомощность, уязвленная гордость, страх раздувались в горле горячим нарывом. Да, вся эта роскошь, вся почтительность — только оболочка. Я действительно пленница. Меня можно взять и отдать. Как вещь. Император потребовал — и ему выдадут меня, не спрашивая, хочу я этого или нет.
Отказаться? Заявить, что я не желаю возвращаться в Равеннский дворец?
«Но в чем причина вашего отказа?» — спросят меня.
Сознаться, что императором движет отнюдь не братская забота о сестре? Что под крышей дворца меня ждут кровосмесительные домогательства? Но какое дело этим иноплеменникам до моих чувств?
Путь до Равенны занял три дня. Атаулф держался холодно, слова выбирал долго, неохотно. По- латыни он говорил с сильным акцентом, по-гречески — гораздо лучше. Только раз он дал волю чувствам — когда напал на римскую привычку пересыпать разговор цитатами. Образование, полученное у адрианопольских риторов, вооружило его обширными познаниями в римской истории, но литературные и театральные персонажи кружились в его памяти, как пьяные гости, попавшие на чужую свадьбу. «Неужели так трудно говорить коротко и по сути? — жаловался он. — Даже великий Цицерон учил ваших адвокатов: „Когда дело идет о краже трех коз, не начинай речь с преступлений Клитемнестры и подвигов Энея“».
Все же он сознался, что в походном обозе за ним путешествует изрядная библиотека, спасенная его солдатами из горящей виллы под Пармой. Он дал мне список книг и попросил отметить, что ему следует прочесть в первую очередь. Я была польщена его доверием.
На последнюю ночевку перед Равенной отряд наш разбил палатки вблизи местечка Форли. Там сохранился старый лагерь римского легиона. Несмотря на походную усталость, солдаты Атаулфа работали дотемна, обновляя вал, расчищая ров, заполняя его заточенными рогатками и кольями, которые белели внизу, как крокодильи зубы.
Ночью я молила Господа даровать мне терпение, научить смиряться с судьбой и побеждать грех гордыни.
Но молитва не помогала.
«Как вещь! Как ненужную вещь! — повторял в мозгу ядовитый голос. — Тебя передают из рук в руки, оставляют в залог, хранят, потом возвращают за ненадобностью. Скажи спасибо, что пока не выбросили в придорожную канаву, не обронили в солдатскую уборную».
Под утро лагерь утонул в тумане. Я наконец забылась.
И проснулась от волчьего воя.
Вернее, это была моя первая мысль: на нас напала стая волков.
Но тут же вой наполнился металлическим лязгом. И топотом копыт. И стонами.
Эльпидия схватила шерстяное одеяло и бросила его на меня. Сама упала сверху.
Некоторое время тени сражавшихся носились по подсвеченному полотну. Потом шесты затрещали, и палатка рухнула на нас.
Я едва успела прикрыть голову руками. Вопли, лязг и стоны бушевали снаружи. Нечем было дышать. Тяжесть давила на грудь. Видимо, тела убитых и раненых падали на нас сверху.
Я потеряла сознание.
Очнулась от леденящей струи воды, затекавшей мне за ворот, на грудь, на живот.
Лязг и вой утихли. Но со всех сторон доносились стоны. Журчала вода в ручье.
Я увидела над собой куст седых перепутанных волос и с трудом разглядела внутри лицо Эльпидии. Вместо носа у нее была кровавая груша. Потом Эльпидия исчезла, и появилась мужская голова в шлеме. Железные нащечники почти скрывали лицо. Лишь по морщине на лбу, по настойчиво вопрошающему взгляду я узнала Атаулфа. И вдруг необъяснимое радостное чувство пронзило меня и чуть не вырвалось криком: «Да, я знаю! Знаю ответ! Спроси меня!»
В это время глаза Атаулфа закрылись, и он начал падать на руки подоспевших телохранителей. Они прислонили его рядом со мной к соломенной копне, сняли шлем, начали быстро и умело бинтовать голову. На меня они поглядывали со злобой, на вопросы не отвечали.
Лишь к вечеру того дня пришедший в себя Атаулф рассказал мне, что на нас напал предатель Сарус. Что, подкупленный императором Гонорием, он пытался отбить меня и таким образом избавить императора
