возводиться в ранг непосредственной цели; ей отводится роль побочного продукта, чего-то, что мы получаем в качестве незаслуженного дара. Суть не в том, что «есть вещи поважнее, чем любовь» — встреча со своей подлинной любовью остается своего рода кульминационным пунктом жизни человека (тем, как принято говорить, «что придает смысл человеческой жизни»). Но нелегкий урок состоит в том, что любовь (любовные отношения) не должна становиться непосредственной целью жизни; если человек оказывается перед выбором между любовью и долгом, он обязан отдать предпочтение долгу. Истинная любовь скромна, как любовь героев в романах Маргерит Дюрас: когда любящие держатся за руки, они не смотрят друг другу в глаза, они смотрят вдаль, в некую третью точку, где находится их общее Дело. Наверное, нет более великой любви, чем любовь революционной пары: оба любовника готовы отказаться друг от друга в любую минуту, когда это потребуется для революции. Они любят друг друга не меньше, чем те двое, которые разорвали все свои земные связи и обязательства, чтобы сгореть в Ночи безусловной страсти; если уж на то пошло, революционеры любят сильнее.
Тогда встает вопрос: как влияет на горячую эротическую страсть освободительно-революционный коллектив, олицетворяющий «общую волю»? Судя по тому, что мы сегодня знаем о любви революционеров- большевиков, в их среде имело место нечто небывалое, там родилась некая новая форма любви: двое любящих живут в условиях непрекращающейся чрезвычайной ситуации, они всецело преданы революционному Делу, готовы пожертвовать ему всеми сексуальными радостями, они даже готовы оставить и предать друг друга, если того потребует от них Революция. Но в то же самое время они всецело преданы друг другу, умеют глубоко наслаждаются редкими мгновениями, когда остаются вдвоем. В революционном кругу терпели любовную страсть, даже тайно уважали ее, но умалчивали о ней в публичных высказываниях как о предмете, не касающемся других. (Признаки такого подхода просматриваются хотя бы в тех мелочах, которые нам известны об отношениях Ленина с Инессой Арманд.) Во всех трех типах любви, описанных Руссо в романе «Юлия, или новая Элоиза», мы видим горячую попытку Gleichschaltung[311], попытку навязать союз между интимной страстью и общественной жизнью (отец Юлии хочет, чтобы дочь подавила в себе страсть; и она, и ее возлюбленный наставник желают уничтожить социальную реальность; Вольмар стремится вылечить влюбленных от страсти и поместить их в новое социальное пространство), в чем мы легко можем усмотреть радикальное разделение сексуальной страсти и социально-революционной активности. Эти два аспекта принимаются как полностью разнородные, но сам факт признания разрыва делает их соотношение неантагонистическим.
Однако нужно сделать еще один шаг вперед: утверждение Че Гевары, что «истинным революционером движет великое чувство любви» должно быть соотнесено с гораздо более «проблематичной» характеристикой революционеров как «машин для убийства»: Ненависть есть элемент борьбы; неумолимая ненависть к врагу, которая выталкивает нас за естественные пределы человеческих возможностей, превращает нас в надежные, безжалостные, действующие выборочно, хладнокровные убойные машины. Вот чем должны стать наши воины; без ненависти народ не сможет одержать победу над жестоким врагом[312].
Эти два очевидно противоположных взгляда соединены в еще одном высказывании Че: «Hay que endurecerse sin perder jamбs la ternura» («Нужно отвердеть, ожесточиться, не теряя нежности»). Или, снова перифразируя Канта и Робеспьера: любовь без жестокости бессильна, жестокость без любви слепая, недолговечная страсть, которая утрачивает свою остроту. Че Гевара же перифразирует слова Христа на тему единства любви и меча; в обоих налицо случаях основополагающий парадокс: любовь делается ангельской, взмывает над голой, непрочной и патетической сентиментальностью благодаря своей жестокости, связи с насилием — именно эта связь выталкивает ее за «естественные пределы человеческих возможностей», возносит над ними, превращая в безусловный порыв. Именно потому, что Че Гевара несомненно верил в преображающую силу любви, он никогда не стал бы мурлыкать себе под нос: «All you need is love»[313] — нужно любить с ненавистью. Или, как давно сформулировал Кьеркегор, необходимое следствие («истина») христианского требования любить своих врагов — требование возненавидеть любимоговне любви и в любви. До такой высоты — по-человечески, до разновидности безумия — может христианство поднять требование любви, если любовь должна быть исполнением закона. И потому оно учит, что христианин, если потребуется, сможет возненавидеть и отца, и мать, и сестру, и возлюбленную[314].
Кьеркегор применяет здесь логику hainamoration (любоненависти), впоследствии описанную Лаканом. Она работает, расщепляя возлюбленного на человека, которого я люблю, и на подлинный предмет-причину моей любви к нему, на то, что в нем больше, чем он сам (у Кьеркегора это Бог). Иногда ненависть — единственное доказательство того, что я тебя действительно люблю. И не следует смешивать «убийство от любви» с насилием как аспектом эротической любви; стоит вспомнить небольшую сцену из фильма «Дама в озере»[315], точнее, одну реплику из изображенного там диалога, когда на вопрос: «Но почему он ее убил? Разве он не любил ее?» детектив отвечает простым замечанием: «Это достаточная причина, чтобы убить». В отличие от эротической любви, понятию любви здесь следует придать всю весомость ее толкования апостолом Павлом: область чистого насилия, область вне закона (законной власти), область насилия, которое не кладет основания закону и не поддерживает его, — и есть область агапэ. Высочайшим примером такого «убийства из-за любви» в литературе можно считать роман Тони Моррисон «Возлюбленная», где героиня убивает свою дочь, чтобы спасти ее от грозящего ей рабства.
Следовательно, нужно отказаться от стандартного истолкования «скандальных» высказываний Христа, согласно которому они представляют собой простой призыв к умеренности, и создать нечто вроде поддельной копии гегелевского «отрицания отрицания»: после того как мы отвергнем все земные привязанности во имя безусловной любви к Богу, нам будет позволено вновь обратиться к обычным людям, снова возлюбить жен, родителей и т. д., но умеренной любовью, поскольку только Бога следует любить безусловно… Такое истолкование — кощунство, упускающее саму суть христианства. Когда Христос говорит, что там, где всегда будет там, где будет любовь между двумя его учениками, его слова необходимо понимать буквально: Христос не (только) любим, он есть любовь, наша любовь к ближним. И поэтому «ненависть», о которой он упоминает, это не ненависть к «малым сим», которая призвана каким-то образом доказать, что «по-настоящему» мы любим только Бога, а ненависть к ближним во имя любви к ним. «Возлюбленную» Моррисон, где этот парадокс развивается до своей болезненной кульминации, стоит противопоставить «Возвращение в Брайдсхед» Ивлина Во. Вспомним последний сюжетный поворот романа: Джулия отказывается выйти замуж за Райдера (хотя именно ради этого оба они развелись) в силу того, что она иронически называет своей «частной сделкой» с Богом. Хотя она развращена и неразборчива в связях, может быть, у нее все-таки есть еще шанс, если она принесет в жертву самое главное в ее жизни — любовь к Райдеру. В своем последнем монологе, обращенном к Райдеру, Джулия ясно дает понять, что после того как она оставит его, у нее будет еще множество ничего не значащих интрижек; но они не в счет, они не скомпрометируют ее безнадежно перед Богом. К проклятию она будет приговорена в том случае, если отдаст предпочтение своей единственной настоящей любви перед преданностью Богу, ведь не должно быть соперничества между высшими благами… Это не агапэ, а ее кощунственное извращение.
В эссе «Интеллектуальный зверь опасен» Брехт писал: «Зверь — это что-то сильное, жуткое, разрушительное; это слово издает варварское звучание». И неожиданно добавляет: «По существу, ключевой вопрос таков: как можем мы стать зверьми, зверьми настолько, что фашисты испугаются за свое господство». Следовательно, Брехту было ясно, что данный вопрос — это указание на позитивную задачу, а не обычное причитание, как, мол, немцы, нация высокой культуры, смогли превратиться в нацистских зверей: «Мы обязаны понять, что добро должно уметь ранить, и ранить жестоко»[316]. Мы не только несем полную ответственность, когда в трудной ситуации решаем следовать заповеди ложным образом, то есть когда мы решаем не убивать, когда убивать необходимо, то есть решаем не прибегать к насилию, когда насилие необходимо. Здесь можно снова процитировать Кьеркегора, а именно его характеристику испытания Авраама, который получил повеление убить Исаака, —
