испытание, где «само этическое является искушением».[317]
Действительно, простого решения дилеммы нет. Случается, что этический запрет на убийство служит нам убежищем, в котором мы находим оправдание тому, как мы действуем. Иногда человеку приходится убивать для того, чтобы сохранить свои руки чистыми, и отнюдь не в смысле героического компромисса, когда приходится марать руки ради высшей цели.
Теперь мы можем более точно описать пропасть, отделяющую Мудрость Востока от христианской освободительной логики. Восточная логика принимает первичную Пустоту или Хаос как конечную реальность и, как ни парадоксально, предпочитает органический общественный порядок, при котором каждый элемент занимает отведенное ему место. В самом сердце христианства лежит совершенно иное представление: понятие разрушительной негативности, которая не заканчивается хаотической Пустотой, а возвращается (организует себя) в новый Порядок, вводя его в реальность. По этой причине христианство представляет собой антиМудрость: мудрость говорит нам, что наши усилия тщетны, что все находит свой конец в хаосе, тогда как христианство отстаивает невозможное. Любовь, особенно христианскую, безусловно, нельзя назвать мудрой. Поэтому Павел и сказал: «погублю мудрость мудрецов» (этот афоризм, как правило, цитируется по-латыни: sapietiam sapientum perdam). Здесь мы должны воспринимать слово «мудрость» в буквальном смысле: именно мудрости (то есть «реалистическому» приятию действительного положения вещей) бросил вызов Павел, а не знанию как таковому.
Что касается общественного устройства, все вышесказанное означает, что подлинная христианско- апокалиптическая традиция отвергает мудрую идею, что иерархический порядок — это наша судьба, и потому все наши попытки опрокинуть его и создать новый уравнительный порядок неизбежно заканчиваются ужасами разрушения. Агапэ, политическая любовь, предполагает, что безусловная эгалитарная любовь к Ближнему может послужить основанием нового Порядка. Видимая форма этой любви — это так называемый апокалиптический милленаризм, или Коммунистическая Идея, потребность воплотить на практике эгалитарный порядок общественной солидарности. Любовь — это сила универсальной связи в рамках освободительного коллектива, связи, соединяющей людей непосредственно в их сингулярности и преодолевающей их частные иерархические детерминации. Террор — это террор из-за любви к универсально-сингулярным другим, против частных людей. Террор означает совершенно то же самое, что и работа любви.
Мы должны упрекнуть террористов фундаменталистского толка, будь то исламисты или христиане, в том, что они не подлинные террористы, они уклоняются от террора как работы любви.
Одной из альтернатив такому террору является благотворительность. Сегодня это одно из названий (и одна из практик) не-любви. Если перед нами газетное объявление, сообщающее нам о голодающих африканских детях и призывающее сделать что-нибудь, чтобы помочь им («Ценой двух чашек капучино вы спасете им жизнь!»), то действительное его содержание примерно таково: «Не задумывайтесь, не вмешивайтесь в политику, забудьте о настоящих причинах нищеты, просто действуйте, вносите деньги, и вам не придется думать!» или «Ценой двух чашек капучино вы получите право продолжать жить в неведении и удовольствиях, не чувствовать вины, напротив, чувствовать себя добрым, раз вы участвуете в борьбе против страданий!»
Но разве мы не смешиваем атеистический материализм с радикально-апокалиптическим христианским воззрением, подтверждая тем самым часто повторяющееся утверждение, будто атеизм не способен стоять на собственных ногах, он может произрастать лишь в тени христианского монотеизма? Вот что пишет об этом Джон Грей: «Атеисты говорят, что хотят секулярного мира, но такого, который остается христианским, несмотря на отсутствие христианского бога. Секуляризм подобен целомудрию, это условие, определяемое тем, что оно отрицает. Если у атеизма есть будущее, то прийти оно может в рамках христианского возрождения; но дело в том, что христианство и атеизм вместе клонятся к закату»[318].
А что если вывернуть это высказывание наизнанку: что если родство монотеизма и атеизма демонстрирует не зависимость атеизма от монотеизма, а то, что монотеизм сам предполагает атеизм внутри области религии, его Бог с самого начала (иудейской религии) мертв, то есть он кардинально отличается от языческих божеств, которые излучают космическую жизненную силу? Поскольку истинно материалистическая аксиома представляет собой утверждение изначальной множественности, Единица, предшествующая этой множественности, может быть только нулем. А тогда неудивительно, что только в христианстве, единственной по-настоящему последовательной монотеистической религии, сам бог моментально оказывается атеистом. Поэтому когда Грей заявляет, что «современный атеизм — это христианская ересь, которая отличается от прежних ересей, главным образом, своей интеллектуальной грубостью»[319], нам стоит принять это утверждение, но трактовать его по линии гегелевской обратимости субъекта и предиката, рода и вида: современный атеизм есть еретический вид христианства, который ретроактивно видоизменяет свой род, делая его своей предпосылкой. В «Записках к определению понятия «культура»» Т.С. Элиот замечает, что бывают моменты, когда выбор есть только между ересью и неверием, когда единственный способ сохранить жизнь религии — осуществить сектантский раскол, оторваться от ее основного корпуса. В точности то же самое произошло с христианством: теология «смерти Бога» отмечает момент, когда сохранить жизнь истины можно было только при помощи материалистической ереси, ее откола от главного корпуса.
В этой борьбе мы можем рассчитывать на неожиданных союзников. В этой связи стоит упомянуть о судьбе Виктора Кравченко, советского дипломата, который находясь в Нью-Йорке в 1944 году, попросил политического убежища, а затем написал ставшую бестселлером автобиографию «Я выбираю свободу»[320]. Эта книга стала первой в ряду написанных от первого лица основательных рассказов об ужасах сталинизма, начиная с насильственной коллективизации и массового голода на Украине — событиях, в которых Кравченко, тогда еще искренне веровавший в коммунизм, принимал непосредственное участие. Его широко известная история заканчивается 1949 годом, когда он триумфально выиграл в Париже большой процесс у своих советских обвинителей, которые вывели на суд даже его бывшую жену, чтобы она засвидетельствовала его порочность, алкоголизм и склонность к насилию в семье. Гораздо менее известно, что сразу после победы на процессе Кравченко, которого приветствовал весь мир как героя «холодной войны», был глубоко встревожен маккартистской антикоммунистической «охотой на ведьм», развернувшейся в США, и выпустил ряд предостережений против таких методов борьбы со сталинизмом, которые начинали напоминать методы оппонентов.
И вообще Кравченко все больше осознавал несправедливость западного мира. У него развилась едва ли не навязчивая идея коренным образом изменить и западные демократические общества. Таким образом, написав продолжение своей книги (получившее намного меньшую популярность) под знаменательным названием «Я выбираю справедливость», он включился в ожесточенные поиски нового, не столь эксплуататорского способа организации производства. Эти искания привели его в Боливию, где он вложил (и потерял) свои деньги в организацию новых коллективных хозяйств для бедных фермеров. Удрученный крахом своих предприятий, он ушел в частную жизнь и застрелился в своей квартире в Нью-Йорке. Его самоубийство объяснялось угнетенным состоянием духа, а не каким-то темным шантажом со стороны КГБ. Это доказательство того, что его разрыв с Советским Союзом был искренним актом протеста против несправедливости. Слух, будто Делёз накануне своей смерти работал над книгой о Марксе, можно считать индикатором более широкой тенденции. В христианском прошлом нередко случалось, что люди, которые вели беспорядочную жизнь, в старости возвращались под тихий кров церкви, чтобы перед смертью примириться с Богом. Нечто подобное сегодня имеет место среди антикоммунистически настроенных левых: в последние годы жизни они возвращаются к коммунизму, как если бы совершив предательство и
