смешению общей перспективы.
Что касается фактуры стиха, то Жуковский проявлял в этом отношении исключительную виртуозность и тщательность. Достаточно сказать, что Гнедич, заменявший иногда дактилические стопы хореическими, допускал это в «Илиаде» примерно в каждой одной из пяти строк; Жуковский в «Одиссее» — в каждой одной строке из ста.
После «Одиссеи» Жуковский успел еще перевести две песни «Илиады».
Сказочный эпос привлекал Жуковского, как и героический. Жуковский был склонен сближать эти два рода, — даже Гомер виделся ему чем-то вроде вдохновенного и простодушного поэта-сказочника. Монументальный гомеровский эпос и бесхитростная народная сказка в его сознании объединялись так нечто принципиально родственное, хотя и не тождественное. Связано это и со взглядом на Гомера как на представителя «первобытной» поэзии, и с идеей «общечеловеческого», заложенного в народах, в отдельных личностях, в искусстве. Из шести сказок, созданных Жуковским в 1831–1845 годах, три написаны в духе русских народных сказок. «Тюльпанное дерево», «Кот в сапогах», «Война мышей и лягушек» — переложения.
Первая из «русских» сказок названа нарочито витиевато: «Сказка о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери». Она возникла в ходе своеобразного состязания с Пушкиным. Оба поэта в 1831 году взялись сочинить по сказке в русском фольклорном духе. Источником для них обоих была запись, сделанная Пушкиным со слов его няни, Арины Родионовны. Итог этого состязания у Пушкина — «Сказка о царе Салтане».
Пушкин поставил перед собой цель воспроизвести тип подлинной фольклорной сказки и эту цель блистательно осуществил. Каждая сказка Пушкина — как бы действующая модель, созданная по фольклорной системе и из фольклорных материалов. Жуковский имел другую цель. Специфически национальное у Жуковского — лишь окраска, в то время как в сказке Пушкина — вся суть в изображении русского народного сознания.
Второй своей сказкой — «Спящая царевна» (1831) — Жуковский показал, что можно, наоборот, сказку иноземную превратить по колориту в чисто русскую. Сюжет «Спящей царевны» не зафиксирован в русском фольклоре.
Одной из наиболее значительных является последняя по времени сказка Жуковского — «Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке» (1845). Будучи основана на русских фольклорных источниках, она вместе с тем особенно многопланна в смысловом отношении. Русский фольклорный слой ее очень богат благодаря специфической фантастике (мотив чудесной жар-птицы и т. п.) и весьма характерному юмору.
В сказках Жуковского нет столь обычных в других жанрах его творчества мечтательности и возвышенного лиризма. Чутье поэта подсказало ему, что здесь они неуместны. Но и фольклорное, и личное, и общечеловеческое включено в симфоническую структуру «Сказки о Иване-царевиче…». Жуковский, в других жанрах обладающий свойством надолго задерживаться на важных для него темах, здесь быстро по ним пробегает. И это особое, данное в другом регистре повторение уже звучавшего прежде оставляет глубокое впечатление.
Будучи лирическим поэтом по преимуществу, Жуковский тем не менее оставил интересное наследие в области прозы, — художественной, критической и публицистической, эпистолярной. Он много писал в прозе всю жизнь; проза сопровождала его поэзию от первых опытов, еще XVIII века, до конца 1840-х годов. Менялись, конечно, жанры и менялся стиль прозаика Жуковского. По тематике очень близки ранним, еще подражательным, стихам Жуковского его прозаические этюды «Мысли при гробнице» (1797), «Мир и война» (1798), «К Надежде», «Истинный герой» (оба — 1800). Интересно при этом, что прозаические тексты больше связаны с сентиментализмом, чем стихи этого же времени, сильно тяготеющие к оде. Ранняя проза Жуковского — один из образцов русского сентиментализма; временами Жуковский-прозаик не уступает своему учителю Карамзину.
Под влиянием прозы Карамзина Жуковский в 1803 году задумал повесть «Вадим Новгородский» (осталась незавершенной), где древнерусский сюжет трактовался условно, в художественной манере русского сентиментализма и предромантизма. «Марьина роща» (1809) — произведение в своем роде совершенное, как образец этого стиля.
Отмеченное выше стилевое расхождение между поэзией и прозой Жуковского имеет место и в дальнейшем, меняется, однако, соотношение стилей. Проза Жуковского оказывается архаичнее его стихов и, в самые разные периоды, несет на себе печать дидактических традиций. В прозе Жуковский не стал романтиком. Его художественные прозаические опыты заканчиваются 1809 годом; годом раньше началось его балладное творчество, в котором фокусировались сентиментальные и предромантические мотивы его поэзия и осуществлялись новаторские, в частности романтические, принципы его поэтики.
В прозе Жуковский навсегда остался более рационалистом, чем в своей поэзии. Рационалистичен тип самоанализа в его юношеских дневниках. В поздних дневниках — лаконичные записи о встречах и впечатлениях. Корпус критической, публицистической, педагогической, эпистолярной прозы Жуковского содержит много замечательного и поучительного.
В поздние годы у Жуковского, возможно не без влияния Гоголя усиливается тяга к нравоучению, к наставительным эссе, охватывающим чуть ли не все стороны частной и общественной жизни. Показателен даже перечень названий некоторых из них: «Истина», «Вера», «Наука», «Свобода», «Человек в обществе», «Дисциплина», «Деспотизм», «О смертной казни». В этих эссе есть и некоторая узость, абстрактность, но есть и много такого, что представляет интерес не только исторический.
Деятельность Жуковского при дворе закончилась почетной отставкой в 1841 году, в связи с совершеннолетием наследника. Поэт собирался жить в России в уединении, благотворном для творчества. Но судьба и тут распорядилась по-своему.
В 1840 году Жуковский посетил в Дюссельдорфе своего старого друга, немецкого художника Евграфа (Герхардта) Рейтерна, и стал предметом пылкой привязанности его восемнадцатилетней дочери Елизаветы. Юная невеста оживляла образ давно утраченной Маши. Все в личной жизни поэта складывалось необычно. Жуковскому было 58 лет, его невесте — 18. Женитьба не принесла счастья; счастливым был, по-видимому, лишь первый год брака. Экзальтированность молодой жены поэта легко переходила в мрачность; в основе этого лежала свойственная ей с детства неуравновешенность психики. Поэт последние двенадцать лет своей жизни провел в Германии, так как возвращение в Россию все время откладывалось из-за длительных курсов лечения жены на немецких курортах. Именно ее болезнь была причиной тягостной разлуки с отечеством, которая стала вечной.
Единственный из соотечественников, с которым Жуковский почти регулярно общался в 1840-х годах, — Гоголь. Он подолгу гостил в семействе Жуковского. Воззрения обоих писателей были в это время особенно близки; они во многом одинаково расценивали задачи политической и литературной жизни России.
Перед концом своей жизни Жуковский с семьей решил переехать в Россию. Все было готово, и отъезд был назначен на 14 июля 1851 года. В письмах к подруге своей юности А. П. Елагиной поэт оповещал друзей о маршруте. В августе он должен был быть в Москве, чтоб наконец увидеться с друзьями[32]. К.-К. Зейдлицу он писал, что намерен остаток дней прожить в Дерпте: «…мы оба, каждый своею дорогою, пустились в житейский путь из Дерпта, который и в твоей, и в моей судьбе играет значительную роль; и вот теперь большим обходом возвращаемся на пункт отбытия, чтобы на нем до конца остаться. У нас же там запасено и место бессменной квартиры, налево от большой дороги, когда едешь из Дерпта в Петербург»[33]. Но роковым образом переезд не осуществился — поэта настигала полная слепота; он сидел слепой в своей комнате в Бадене и писал письма с помощью изобретенной им «машинки», извещая о крушении своих планов.
Глубоко огорченный поэт не упал духом. «Во время моего затворничества нашло на меня поэтическое наитие, и я начал нечто, давно у меня гнездившееся в голове, и что должно быть моею лебединою песнью»[34]. Речь шла о последнем произведении Жуковского — его оригинальной поэме «Агасфер». О том же Жуковский писал П. А. Плетневу: «Почти через два дня после начала моей болезни загомозилась во мне поэзия, и я принялся за поэму, которой первые стихи мною были написаны назад тому десять лет, которой идея лежала с тех пор в душе неразвитая и которой создание я
