Впечатление «чуда» складывается из многих признаков. В основе — глубокий синтез тематических, образных, языковых средств. Переводные баллады производят у Жуковского впечатление подлинника потому, что им свойственна творческая самостоятельность при точном переводе чужого текста. Этот почти нереализуемый идеал был осуществлен Жуковским. Отсюда — оттенение и акцентировка мотивов, наиболее близких переводчику, но не второстепенных, а связанных с самой сутью переводимого произведения. Жуковский всегда выбирал для перевода лишь произведения ему внутренне созвучные.
Оригинальных баллад у Жуковского пять. Все тридцать девять баллад, несмотря на тематические различия, представляют собой монолитное целое, художественный цикл, скрепленный не только жанровым, но и смысловым единством. Жуковского привлекали образцы, в которых с особенной остротой затрагивались вопросы человеческого поведения и выбора между добром и злом. В его балладном цикле сгущена проблематика, рассеянная в творчестве многих западноевропейских поэтов.
Добро и зло, в резком противопоставлении, фигурируют во всех без исключения балладах Жуковского. Их источник всегда и само сердце человеческое, и управляющие сердцами таинственные потусторонние силы. Романтическое двоемирие в балладах Жуковского предстает преимущественно в образах дьявольского и божественного начал. Дьявол и бог — образы программные для Жуковского, причем никогда дьявол не фигурирует у него как дух протеста, но всегда, по христианской традиции, как дух зла. Средневековые религиозные поверья интересовали Жуковского не только с точки зрения их романтической «экзотичности»: поэту импонировала прямолинейность веры в чудеса спасения и погибели души. Только в четырех балладах («Гаральд», «Рыбак», «Лесной царь», «Доника») фантастика не имеет этической функции, «чудесное» изображается как иррациональное, что было более характерно для европейской предромантической и романтической баллады.
Жуковского глубоко занимали также проблемы судьбы, личной ответственности и возмездия. Отсюда — его интерес к «античным» — балладам Шиллера. В силу традиции на античном материале эти проблемы получали наиболее обобщающе-философское и наименее декоративное решение.
По своей исторической функции в русской литературе и по существу баллады Жуковского — баллады романтические. Более того, хотя в некоторых деталях (особенно в ранний период) Жуковский «архаичнее» своих образцов, в самой сути понимания человека и мира он выступает иногда более романтиком. Известно, что он романтизировал Гете и Шиллера, усиливая стремление героя к идеалу, к недостижимому прекрасному. Его оригинальные баллады, в особенности лирическая «Эолова арфа», — произведения чисто романтические.
Главное даже не в фантастике, не в преобладании средневековых сюжетов, не в мистике, как таковой, а в понимании душевных коллизий как сложного комплекса переживаний, соотнесенных с тайной жизнью мира. Это сближало баллады Жуковского с его лирикой.
Жуковский зачастую смягчает яркие и пестрые краски, в частности в описаниях внешних атрибутов средневековья. Однако он делает это с большим тактом, вовсе не жертвуя историческим колоритом, а, наоборот, выявляя его суть. В восприятии русских читателей, которые не имели специфически рыцарских средних веков, обилие деталей могло бы эту суть заслонить. Жуковский усиливает в балладах лиризм. Это в наибольшей мере одушевляло его переводы дыханием оригинального творчества.
Атмосфера опоэтизирования в балладах Жуковского — сугубо романтическая. Она ничего общего не имеет с условностью. Она создает впечатление романтической вдохновенности, сопричастности поэта и читателя таинственной и возвышенной жизни мира.
Начиная с 1815 года в поэзии Жуковского усиливаются мистические мотивы и немецкое влияние, чему вначале способствовали его частые наезды в Дерпт, а затем обязанности придворной службы (о чем ниже) и поездки в Германию. На него произвел большое впечатление знаменитый романтик Новалис; поэт лично познакомился в Дрездене с Л. Тиком. Мечтательное воображение, свойственное и ранее его стихам, органически перерастает в мистическую концепцию двух миров — таинственного мира сущностей и видимого мира явлений. Мистицизм Жуковского имеет ярко выраженную религиозную окраску и питается в первую очередь христианскими представлениями о бессмертии души. Поэтому Жуковский не принял крайностей немецкой романтической мистики. Впрочем немецкая романтическая эстетика (в частности, эстетика Августа Шлегеля) как раз и провозглашала христианское учение о бессмертии души и бесконечности основой романтического искусства. Жуковский был несомненно ориентирован в романтической немецкой эстетике (особенно внимательно он изучал Фихте), но до поездок в Дерпт, а затем в Германию он имел о ней общее представление, и его практика опережала его теорию.
Романтическому мироощущению, явившемуся реакцией на просветительское понимание мира и человека, прежде всего свойствен дуализм. Личность и окружающий ее мир мыслятся катастрофически разобщенными. В европейских литературах начала XIX века, при всем многообразии романтического движения, можно выделить две ведущие тенденции. Одна — «индивидуалистическая» (условно говоря, байроническая). Этот тип романтизма ставит во главу угла личность и ее протест против враждебной действительности. Дуализм выражается здесь в безысходном конфликте между свободолюбивым, мятущимся, порой наделенным демоническими чертами героем и противостоящим ему «прозаическим» обществом.
В другой ветви романтизма (особенно развившейся в немецкой литературе) главное внимание сосредоточено не на личности, а на окружающем ее мире, недоступном человеческому разумению. Двойственным представляется здесь внешний мир, скрывающий за видимыми явлениями свою таинственную сущность. Тут дуализм проявляется не в конфликте человека с обществом, а в философском двоемирии. Последний и был в высшей степени свойствен Жуковскому.
Двоемирие выступает у него как религиозное противопоставление «неба» и «земли», часто в очень сложных идейно-художественных построениях.
Идеей двоемирия проникнуты и элегии, и баллады, и песни Жуковского. Жуковский видит в образах природы присутствие тайной, мистической жизни, видит «душу», с которой может общаться его собственная душа. В «Славянке» «душа незримая» мешается с «очарованной тишиной». Образ этот бесконечно глубже представлений сентиментализма. Тютчевское понимание «мировой души» далеко отошло от безыскусственной веры Жуковского. И все же от романтического образа «сокрытой» под корой души прямая линия ведет к Тютчеву.
Не будучи сторонником индивидуалистической исповеди, Жуковский тем не менее разработал совершенный метод передачи в поэзии человеческого переживания. Место человека в мире, по Жуковскому, весьма значительно. Человеческое сознание, в понимании Жуковского, — тончайший инструмент для контакта с внешним миром в разнообразных его проявлениях, будь то скрытая обычно от человека тайная жизнь мира, будь то любые исходящие от него сигналы — его звуки, запахи, краски; более того — его вечные ценности добра и красоты.
Не давая дифференцированного изображения индивидуального характера и чувства, поэзия Жуковского замечательна другим. В ней постоянно воссоздается одно и то же душевное состояние вдохновения, воодушевления, сдержанно-экзальтированного напряжения способностей человека реагировать на впечатления внешнего мира.
Лиризм Жуковского поэтому не вступает в противоречие с конкретностью описаний, а, наоборот, требует наблюдательности и остроты реакций на окружающее. Разумеется, конкретность в поэзии Жуковского иная, чем у его предшественника Державина. У Державина — это то, что может быть — и должно быть — видно всякому, каждому человеку, и притом всегда; у Жуковского — то, что может быть замечено лишь при определенных условиях — при условиях такого душевного состояния, когда поэт слышит, как сотрясается тишина от падения листка.
Державин увидел, как отражается небо в воде и как летающие в небе птицы поэтому кажутся «плывущими на луг» («Прогулка в Царском Селе»); увидел «зелены щи», «багряну ветчину»; увидел, «как сквозь жилки голубые // Льется розовая кровь». Но услышанный Жуковским
В сочетании размышлений, наблюдений и эмоций, в восприятии почти неразличимых сигналов,
