— Он ли это был! — Александра снова вгляделась в фотографию, где каждый штрих знала уже наизусть. — Ночь, вы говорите? Ничего себе! Да там было светло как днем! Я рассмотрела его абсолютно четко! Он, он! — Александра ткнула пальцем в снимок…
Горло перехватило.
Почудилось, отманикюренный ноготок нажал на какую-то потайную кнопку. Мертвенным, серебристым светом налились вдруг эти черты, шевельнулись… нет, не может быть!.. шевельнулись по- звериному уши, сверкнули глаза… Снова, все снова!
— Хорги! — невольно выкрикнула Александра слово, услышанное тогда, на обочине. Она отшвырнула удостоверение, но вскочить, убежать — ноги не слушались.
На лице Овсянникова только недоуменный испуг. Как же он не видит! Почему же он не видит?!
Ее трясло как тогда, в ту ночь. Ужас вернулся!..
Она смутно поняла, что Валерий Петрович склонился над ней, прижимает к себе, ощутила его поцелуй.
«Воспользовался беззащитностью бедной девушки!» — Привычная, спасительная ирония вернула Александру к жизни.
Поняв, что она пришла в себя, Валерий Петрович неохотно отошел, сел за свой стол.
Помолчали. Потом он вызвал Тамару, которая несказанно удивилась, что Александра проникла сюда без ее ведома.
Тамара принесла чай. Она порывалась напомнить о каких-то делах, звонках, но Валерий Петрович объявил, что его «нет ни для кого».
Потом они с Александрой медленно выпили чай. Потом Овсянников процитировал свое любимое из Борхеса: «Нет такого интеллектуального упражнения, которое не принесло бы пользы», — и Александра подробно рассказала о событиях того вечера.
Закончив, она снова открыла удостоверение Хортова и долго всматривалась в его фотографию.
Твердое, резкое лицо человека, которому под сорок. Холодные светлые глаза. Костюм, галстук. Ничего страшного, ничего зловещего. Неужели это был он?!
К тому времени, когда Валерий Петрович на своей «Ладе» отвез Александру домой, она совсем было успокоилась. Правда, интеллектуальные упражнения так и не принесли пользы…
Они стояли у подъезда Александры. От мороза, внезапно и безжалостно стиснувшего город, кололо в носу. Александра сразу застыла, ей ужасно хотелось домой, в тепло, но Валерий Петрович медлил, держа ее руку у губ, и она вежливо топталась рядом с ним.
— Не помню в начале ноября таких морозов. Сегодня сколько? Тридцать пять? Даже слезу выбивает.
Александра кивнула. За этими словами она слышала другое: «Мне бы лучше подняться к тебе. Не гони меня в эту черную ледяную ночь! Не гони меня от себя!»
— Ничего особенного, — сказала Александра с тоской. — Мороз да и мороз.
Вздох разочарования слетел со стылых губ Валерия Петровича в виде облачка.
— Ну хорошо. Завтра созвонимся. Надо еще подумать. Или зайдешь ко мне, или я на студию заеду.
Александра кивнула, обрадовавшись этому «на студию», перебирая замерзшими ногами.
Валерий Петрович осторожно приложился к ее твердой от мороза щеке. И не успела Александра отстраниться от его сразу потеплевших губ, как что-то мягко ударило ее по голове!
Валерий Петрович резко толкнул Александру, загородил, вскинув руки, защищаясь от какого-то бесформенного предмета, нависшего над ним. Наконец он сбросил свою пушистую рыжую шапку вместе с чем-то вцепившимся в нее прямо на тротуар.
Александра опасливо нагнулась.
Это была птица. Огромная, ширококрылая!
Разжав когти, птица рванулась. Александра вскрикнула…
От ее крика птица испуганно метнулась, бестолково взмыла поперек дороги и смаху ударилась в летящее мимо такси.
Машину даже слегка занесло, но она не остановилась. А птица, словно узел тряпья, отлетела, тяжело упала под ноги Александры. И в неверном свете фонаря она разглядела, что веки у птицы были смерзшимися, обледенелыми…
Птица ничего не видела, потому и шарахалась бестолково. Потому, наверное, и погибла, сослепу залетев в город и не найдя дороги в ущельях улиц!
Сразу вернулось все: и тоска, и ужасы, и одиночество, и все горе, и все обиды. Отшвырнув руки Валерия Петровича, Александра бросилась в подъезд, но у нее еще хватило сил добежать до своей квартиры и дать волю слезам, только захлопнув за собою дверь.
Я опасался лишь одного — что память моя оставит меня. Это последнее прибежище человечности!
Но нет. Время льется, струится — я же четко помню все, что происходило со мною. Да, память — тяга почище Святогоровой сумы!
Я помню сон, с которого все началось.
Снилось мне, будто я заплутался в тайге и долго брел наугад, пока ноги не утратили опору, и я не покатился кубарем куда-то… уж не в преисподнюю ли? Да нет, всего лишь в волчью яму. Вернее, в ловчую яму!
Была она глубока, крута, осклизла, и все силы мои иссякли в бесплодных попытках выбраться.
Я кричал — мне не отвечали, ибо ответить было некому: слышали меня лишь тайга да ночь.
Не раз солнце и луна сменяли друг друга на небосклоне — я только и мог, что полубезумно наблюдать их чередование, жуя траву, проросшую кое-где на склонах ямы.
Так отчетливо было это видение, что по сию пору помню я, как иссохло мое горло от жажды и спазмы голода терзали желудок!..
И вот, когда, вконец обессилев и вконец отчаявшись, я упал на дно своей ловушки, своей разверстой могилы, и поднял меркнущий взор, я услыхал вдруг голоса.
О, как вернулись ко мне силы! О, как громко зазвучал мой голос, продираясь сквозь тайгу!
И меня услышали. Люда пришли на мой зов и стали вокруг ямы, осторожно вытягивая шеи и заглядывая вниз.
Радости моей не было предела!
Люди… Наконец-то! И не чужие люди! Я узнал их всех, ибо нас соединяло совместное дело.
Я с восторгом звал их по именам, и слезы мешали смотреть на эти дорогие лица, искажали, изламывали их, придавая чертам несвойственное выражение злобы.
Я отер слезы. Но злоба не сошла с лиц.
Более того! Эти люди и не думали вызволять меня из беды. Напротив: они вдруг начали заваливать яму, в которой я сидел, бревнами, ветками и сучьями.
Я исходил криком, метался, но завал рос и креп. И вот я уже видел небо как бы сквозь решетку. А через миг запахло дымом…
Пламя, касаясь сухих ветвей, выло от жадности. Решетка, скрывавшая небо, огненно раскалилась.
Гибель моя была неминуема!
Я пал на дно ямы, силясь хоть на мгновение отдалить ужасную смерть, когда огонь вдруг погас… О чудо! Неведомая сила одолела пламя!
Я слышал панические крики злодеев, они спасались бегством. А чьи-то руки оттаскивали прочь ветки и сучья, и вот снова засверкало передо мной золотое, синее, зеленое: солнце, небо, листва.
Обгорелое бревно уперлось в дно, и я, не раздумывая, начал взбираться по нему.
Сил моих было мало, а вскоре они вовсе иссякли. Тело не повиновалось мне… как вдруг сильные
