Фамилия переходит из поколения в поколение: всегда рождается только сын. Дочерей не бывает. Только сыновья. И наша кровь не переливается в другой род. Только свой — Хортовых.
О, как я теперь понимал эти слова!
Знали они! Хоть кто-то из них?.. Мой отец? Мой дед, прадед? Неведомо! Они уходили, не разглашая родовой тайны, а может быть, и не имея о ней представления.
Почему же открылось мне? Чем заслужил я — о Боже, я?! Угрюмый одиночка, вставший было на защиту истребляемого живого (все-таки работаю в Институте Экологии!) — и перешедший на сторону этих
самых истребителей! Машина… «Сетка»… Боже, прости меня, если это возможно!
Что же я был так слеп? Разве существуют эксперименты безопасные?! Разве любой опыт над живым не есть насилие? Разве насилие не есть начало распада? Разве распад не есть предвестие смерти?
— Сергей! Хортов! Да что с тобой?! — вывели меня из оцепенения испуганные голоса.
Те двое… я с огромным трудом вспомнил их имена: Мурашов и Козерадский, да, так.
Они смотрели на меня с тревогой. И вдруг быстро переглянулись. А я — я, чудилось, услышал эти мгновенные взгляды:
«— Он коснулся дерева.
— У дерева все признаки передозировки облучения…
— Что, если оно тоже излучает?
— Что, если он поражен?
— Что, если мы — в опасности?!»
Их руки, простертые ко мне, опустились. И когда я отстранился от дерева, эти двое шарахнулись прочь.
— Погоди, Хортов! — сказал Мурашов, не сводя глаз с моего лица.
Нет, не думаю, что были уже какие-то признаки, не думаю. Это приходит и уходит. Ведь и потом, ночью, в автомобиле, те люди видели во мне человека…
— Погоди, Хортов! — повторил Мурашов. Говоря, он как-то странно гримасничал, делая расплывчатые жесты, будто нарочно.
Я невольно проследил за его движением. Я отвлекся и не заметил, что Козерадский сдернул с плеча ружье! А стоило мне перевести глаза на него, как ружье оказалось и в руках Мурашова.
Теперь я стоял неподвижно, а на меня смотрели четыре круглых черных глаза двустволок.
— Погоди, Хортов! — вновь проговорил Мурашов. — Ты успокойся! Ты же сам знаешь правила. Есть объект. Объект подвергся необъяснимому изменению. Ты был с объектом в контакте. Ты должен быть… изолирован. Ну ты же и сам знаешь, слушай!
Я и сам знал, что полномочия у этих двоих весьма широкие… И, посмотрев вприщур на Козерадского, потом на Мурашова, свистнул в два пальца резко и коротко.
Я не думал, что надо делать. Я знал. Или чувствовал, что одно и то же. Таким свистом я когда-то звал Пирата. Это было лет тридцать назад…
Сзади затрещал подлесок, и лицо Мурашова побелело. Двустволка заплясала в его руках, а Козерадский свою и вовсе выронил.
Я опустил глаза, и мелькнула безумная мысль: справа, у колена, Пират!
Но не пес верный явился на мой зов. Рядом стоял поджарый, молодой волк.
Повел огненным глазом: «Ты звал? Я здесь!!»
В глазах ни намека на услужливость! В глазах преданность друга, брата — существа, равного мне;
«Ты просил помощи? Вот я пришел!»
И когда я опустил руку на его загривок, волк чуть напрягся, вскидывая голову. Как будто мы стали плечом к плечу.
В этот миг Мурашов справился с собою, выровнял двустволку.
— Погоди, Мурашов! — сказал теперь я, подражая его увещевательной интонации. — Погоди, Мурашов! Опусти ружье. Ты же видишь: мы не намерены тебя трогать.
— Мы? — прорезался голос у Козерадского. — Он дрессированный, да?
Я только вздохнул:
— Сам ты дрессированный, понял? Ты с Мурашовым! Вы все!
Неужто то, что произошло дальше, было прежде всего реакцией обиженного моей репликой человека? Я забылся в словах… я ведь еще был таким, как они…
О, этих ребяток из столичных служб я недооценил!
Я их, оказывается, вовсе не знал, этих любителей охоты по перу!
Мурашов вскинул ружье, как бы для выстрела, волк с места взвился в прыжке, но тут…
Но тут Козерадский резко дернул рукой — в его ладони оказался пистолет, словно выпал из рукава, — и он сбил моего волка одним выстрелом в полете, будто птицу.
У него был еще и пистолет!
А когда я рванулся к убитому брату, Мурашов мгновенно перехватил ружье за ствол и ударил меня прикладом по голове.
III
— Ты что? Ты что?! Михаил, ты что?!
Голос, чудилось, ввинчивается в уши. Нестерпимая боль начала сверлить голову.
Михаил Невре медленно, тяжело приоткрыл один глаз. Белое, алмазное, искристое… холод…
— Михаил! Да что с тобой?! Встать можешь? «О черт, невыносимо же! Оставьте в покое!..»
Казалось, мысли в голове медленно, вяло колышутся, будто воздушные шары.
Шары? Какие-то были огненные шары…
«Но ведь я побежал! Куда? И почему я лежу?»
Резко приподнялся и взвыл от нового приступа боли. Искры мельтешили в глазах, а он постепенно вспоминал: огонь… страшные огненные сгустки… огненное чудовище… залп огня, который сбил его, Михаила Невре, с ног, испепелил…
Да нет же! Не испепелил! Он жив, и не горит его тело, а стынет на морозе!
Значит, пылающий червь уполз?
Наконец сумятица ушла из глаз, и Михаил сообразил, что сидит прямо на снегу посреди своего огорода.
