– Чего без фонаря? Царев указ рушишь. Добрые люди по ночам не шастают, – прогудел один из караульных, направляя на Болотникова рогатину.
Иванка знал, что без фонаря ночью выходить не дозволено, и каждый ослушник рисковал угодить в разбойный застенок или Съезжую избу. Но отступать было поздно.
– Нету фонаря, мужики. А к озеру надо. Содруг у меня там. Отомкните решетку.
– Ишь, какой проворный. Воровское дело с содругом замыслил, разбойная душа!.. А ну, хватай татя, ребятушки!
Караульные метнулись к Иванке, один уже уцепился за рубаху, но Болотников вывернулся и кинулся от решетки в темный переулок.
– Держи лихого! Има-а-ай! – истошно заорали караульные, сотрясая воздух дубинами. На соседних улицах решеточные гулко ударили в литавры, всполошив город. На крышах купеческих и боярских теремов встрепенулись дворовые караульные. Очумело тараща глаза, спросонья закричали:
– Поглядывай!
– Посматривай!
– Пасись лихого!
Город заполнился надрывным собачьим лаем, гулкими возгласами караульных.
Иванка, обогнув избу, ткнулся в лопухи с крапивой. Сторожа пробежали мимо, и еще долго разносились их громкие выкрики.
«Весь посад взбулгачили, дурни. Крепко же ростовцы пожитки стерегут», – усмехнулся Болотников, поднимаясь из лопухов. Постоял с минуту и повернул на Покровскую к избе деда Лапотка. К озеру ему не пробраться: всюду решетки и колоды с дозорными. Да и толку нет искать Васюту в кромешной тьме. Поди, в Рыболовной слободе застрял и к утру вернется. А ежели нет? Тогда прощай купеческий насад. Один он без Васюты на Волгу не уйдет. Надо ждать, ждать Васюту.
Болотников вернулся к Лапотку. Нищая братия все еще бражничала. Герасим обнимал калику, ронял заплетающимся языком:
– Слюбен ты нам, Лапоток, ой, слюбен… Принимай ватагу, родимай. Сызнова по Руси пойдем.
– Пойдем, брат Герасий. Наскучило в избе. Ждал вас… Ай, детинушка, пришел? Подь ко мне.
Иванка пробрался к Лапотку. Тот нащупал его руку, потянул к себе. Усадил, обнял за плечо.
– Не горюй, сыне. Кручина молодца сушит. Придет твой содруг.
– Придет ли, старче?
– Веселый он. Плясал с нами, песню сказывал. А коль весел – не сгинет. А теперь утешь себя зеленой. Налей ковш ему, Герасий.
Иванка выпил, пожевал ломоть хлеба. Рядом, уронив голову на стол, пьяно плакался горбун- калика.
– Николушка был… Младехонький, очи сини. Пошто его злыдни отняли? Лучше бы меня кольями забили.
– Будя, Устимка! – пристукнул кулаком Лапоток. – Слезами горя не избыть. Не вернешь теперь Николку. А боярина того попомним, попомним, братия!
Нищеброды подняли хмельные головы, засучили клюками и посохами.
– Попомним, Лапоток!
– Красного петуха пустим!
– Изведем боярина!
Болотников хватил еще ковш. Вино ударило в голову, глаза стали дерзкими.
– За что Николку забили? – спросил он Лапотка.
– За что? – усмехнулся калика. – Э-э, брат. А за что на Руси сирых увечат? За что черный люд притесняют?.. Поди, и сам ведаешь, парень. У кого власть, у того и кнут. Николка в поводырях у Устима ходил. Пригожий мальчонка и ласковый, за сына всем был. А тут как-то в Ярославль пришли, на боярском подворье милостыню попросили. Боярин нас гнать, собак спустил. Взроптали! Середь пас юроды были. Нешто блаженных псами травят? Грешно. Брань началась. Николка под орясину угодил, тотчас и пал замертво. К воеводе пошли, чтоб в суд притянул боярина.
– Боярина да в суд?.. Легче аршин проглотить.
– Воистину, парень. Перо в суде – что топор в лесу: что захотел, то и вырубил. Сами едва в острог не угодили.
И вновь в избе стало гомонно, нищеброды забранились, проклиная бояр и жизнь горемычную.
Болотников угрюмо слушал их затужные речи, на душе нарастала, копилась злоба.
Лапоток коснулся ладонью его головы, словно снимал с Иванки все нарастающую тяжесть.
– Чую, сыне, буйство в тебе… Терпи. Взойдет солнце и к нам на двор.
К утру Васюта так и не заявился. Дед Лапоток с нищими убрел к храму Успения, а Иванка понуро ждал Ше-стака.
«Ужель в застенок угодил?» – думал он.
Но Васюта вдруг ввалился в избу. Был весь какой-то взъерошенный и веселый, будто горшок золота нашел. Улыбка так и гуляла по его довольному лицу. На расспросы Болотникова поведал:
– Нищие к Лапотку явились, пир затеяли. Атаман он у них, много лет под его началом бродяжат. И я вместе с ними попировал. Винцо в башку ударило. Ошалел, на волю захотелось. Пошел на озеро, а там гулящую женку повстречал. Вдовицей назвалась, к себе свела. У-ух, баба!
Васюта с блаженной улыбкой повалился было на лавку, но Болотников рывком поднял его на ноги.
– Идем, грехолюб. Дело есть.
Иванка рассказал Васютс о купеческом насаде, о разговоре с мужиком из У гожей.
– Насад уже уплыл. Долго с женкой миловался. А в Угожи путь тебе свободен. Не донес покуда Багрей. Ждут тебя прихожане, святой отче.
Васюта посерьезнел.
– Не серчай, Иванка… А в Угожи я не пойду. Не лежит душа к алтарю. Плохой из меня пастырь. Лучше уж в миру бродяжить.
– В Дикое Поле со мной пойдешь? – впервые напрямик спросил Болотников.
– В Дикое Поле?.. Прельстил ты меня казачьей волей. Пойду, Иванка. Знать, уж так на роду написано – быть с тобой.
– Вот и добро, – повеселел Болотников. – А теперь сходим в город. Надо к дочери Сидорки зайти, поклон передать. Обещали мужику.
Михей с Фимкой жили в тихой, зеленой слободке, возле каменной церкви Исидора Блаженного. У храма толпились прихожане, сняв колпаки и шапки, крестились на сводчатые врата с иконой.
Навстречу брел квелый, старый богомолец с посохом. Иванка остановил его и спросил, указывая на слободку.
– Где тут Михей Данилов проживает?
– Михейка Данилов?.. Тот, что митрополиту меды ставит? А вон его изба на подклете.
Двор Михейки Данилова был обнесен тыном. Во дворе – изба белая и черная, мыленка, амбар, яблоневый сад. Болотников постучал медным кольцом о калитку. Загремев цепями, свирепо залаяли псы. Стучали долго, пока из калитки не распахнулось оконце и не высунулась черная голова с всклоченной бородой.
– – Кого бог несет?
– К Михею, мил человек.
– Нету Михея. На Сытенный двор ушел.
– А женка его?
– И женки нету.
Мужик захлопнул оконце, прикрикнул на собак и тяжело затопал к избе.
– Где тут Сытенный? – спросил Васюту Болотников.
– На Владычном дворе… А может, бог с ним, Иванка. Пойдем-ка лучше к деду Лапотку. Бражки выпьем.
– Нет, друже. Не привык слово свое рушить. Веди к Михейке.
