десяток лет. Иван Гаруня был одним из тех казаков, чья острая сабля гуляла и по татарам, и по ногаям 178, и по турецким янычарам 179. Много видел за свою долгую жизнь старый казак. Не раз бывал он и станичным атаманом.
Казаки потеснились, усадили Гаруню подле Болотникова. Иван Демьяныч скинул с головы трухменку, повел по лицам донцов приунывшими очами.
– Сухо в баклажке, дети.
Гаруне протянули сразу несколько баклажек.
– Плесни в душу грешную.
Гаруня отпил полбаклажки и вмиг повеселел, молодцевато крутнув длинный серебряный ус.
– Знатная горилка, хлопцы.
Достал из штанов кисет и короткую черную деревянную трубку с медными насечками, насыпал в нее табаку, раскурил от уголька.
В станице «богомерзкое зелье» курили многие: наловчились от запорожцев, которых немало перебывало на Дону. Вот и сейчас тут и там потянулись над лохматыми головами повольников едкие сизые дымки.
Устим Секира, сидевший обок с Мироном Нагибой, молвил с подковыркой:
– Ну что, есаул, добра ли горилка?
Мирон поперхнулся: вечно сунется этот чертов казак!
Недавно Нагиба дюже провинился. В пролетье набежала на Родниковский городок малая татарская рать в триста сабель. Станица приняла бой, который длился от утренней зари до вечера. Удало рубился Мирон Нагиба, более десятка татар развалил своей саблей. Ночью же, вопреки приказу атамана, завалился в курень и осушил с устали полведра горилки. А чуть свет вновь набежали татары, но Мирон Нагиба, возглавлявший сотню донцов, на бой не явился. Лишившись атамана, повольники потеряли многих казаков и с превеликим трудом оттеснили ордынцев в степь. Мирона Нагибу нашли спящим в курене. Круг огневался и порешил: лишить Мирона чарки до следующего набега. А набега не было три месяца. Казаки мирно ловили рыбу, выбирались в степи на оленей и вепрей и каждый божий день попивали горилку. Мирон удрученно поглядывал на захмелевших станичников и, сглатывая слюну, уходил со смертной тоски далеко в степь, дабы не слышать веселых песен донцов. Таем же он выпить не мог: на Дону в одиночку не пьют, да и учуять могли, винный запах въедлив, его ни чертом, ни дьяволом из нутра не выбьешь. Учуют – и прощай тихий Дон. Тех, кто рушил повеленье круга, сурово наказывали. Могли из станицы выгнать, да так, что нигде тебя больше в казаки не примут. А могло быть и того хуже: в куль – и в воду. Вот и терпел казак до самого Ивана Купалы, покуда на Родниковскую станицу вновь нб напали ордынцы. Тогда сабля его была самой ярой.
Круг сказал:
– Лихо бился Нагиба. Допустить к чаре.
Теперь Мирон Нагиба весело сидел у котла и блаженно потягивал из баклажки.
Но чем больше хлебали донцы ухи, тем все меньше оставалось горилки в баклажках.
Устим Секира, глянув в пустую чару, пощипал смоляные усы, малость покумекал и, прищурив глаза, обратился к Болотникову:
– Дозволь слово молвить, атаман?
– Молви, Секира.
Казак поднялся на бочонок, скинул с плеч зипун, а затем сбросил с себя и рубаху. Ухватился руками за голый пуп, скорчился, страдальчески закатил глаза.
– Аль приспичило, Секира? – загоготал Емоха.
– Приспичило, братцы. Ой, пузу мому тошно!
– Никак рожать собрался.
– Хуже, братцы. Черт в пузе завелся. Мучает, окаянный!
– Так избавься, Секира!
– Пытал, братцы. Сидит!.. А ну послухай, Бобыль. Нечайка подошел, приложил ухо к животу.
– Сидит, донцы!
– Во! Чуете, братцы. Каково мне, вольному казаку, черта терпеть! Ой, тошно, станишники! – пуще прежнего заорал Секира.
К нему подошел Емоха, ткнул в пуп рукоять сабли.
– Дай вызволю.
– Не! Черт сабли не боится.
– А чего ж он боится?
Секира картинно подбоченился, крикнул задорно:
– А ну скажи, скажи, казаки, чего нечистый боится?
– Горилки, – изрек вдруг дотоле молчавший Гаруня.
– Горилки!.. Горилки! – громогласно понеслось по станице.
Секира молитвенно воздел руки к небу.
– И до чего ж разумное войско у тебя, господи! Спрыгнул с бочонка и ступил к Болотникову.
– Горилки треба, батько. Иначе не выбить черта. Дозволь из погребка бочонок выкатить. Дозволь на христово дело.
– Так в погребе же последний.
– Ведаю, батько. Но ужель казаку с чертом ходить? Секира пал на колени, сотворил скорбную рожу.
– Избавь от нечистого, батько!
Болотников рассмеялся, обратился к кругу:
– Мучается казак, донцы. Избавить ли его от сатаны?
– Избавить, батько! – рявкнуло воинство.
– Кати бочку, Секира! – махнул рукой атаман.
До перетемок гуляли казаки: плясали, боролись, горланили песни… А по мглистой степи разъезжали сторожевые дозоры, оберегая станицы от басурманских набегов.
Глава 3 РАЗДОРЫ
Пленный татарин так ничего толмачу и не поведал. Не испугала его и сабля Емохи, когда тот захотел отрубить ордынцу голову. Закричал, забрызгал слюной.
– Что он лопочет? – спросил Болотников.
– Лается, атаман. Называет нас презренными шакалами и шелудивыми собаками, – пояснил толмач.
– Дерзок ордынец.
Емоха вновь подступил к татарину с саблей.
– Не пора ли к аллаху отправить, батько?
– Аллах подождет, Емоха, – остановил его Болотников. – Нам татарский умысел надобен. Неспроста юртджи в Поле лезли.
– А может, на огне его поджарить?
– Этот и на огне не заговорит.
Болотников прошелся по куреню. Упрям ордынец! Свиреп, отважен, и погибель ему не страшна.
– Уведи его пока, Емоха, и покличь мне старшину.
Вскоре в курень явилась старшина – пятеро выборных
от круга. Среди них был и Гаруня.
– Нужен совет, донцы, – приступил к делу Болотников. – Ордынец уперся. Ничего не скажет он и под пыткой. Как быть?
Казаки не спешили: атаман ждет от них разумного совета.
