– Добр и отважен Тимофей Егорыч.
Якимовские девки надумали остаться в городе. Да и
что делать? Деревня разорена, родители полегли под басурманскими саблями. Ждет на родной сторонушке один лишь черный пепел от сгоревших изб. А тут веселье, озорные молодцы проходу не дают, один другого краше.
Одна Агата не захотела остаться в крепости. Днем и ночью перед ее глазами были Малиновка с матушкой ласковой да подружками задушевными.
– Уйду я, девоньки. В Малиновку хочу.
– Осталась бы, – уговаривали девки. – В крепости нас приветили. И воевода жалует. А тебя особливо, глаз не сводит.
– Нет, подруженьки. Уйду я, – твердо решила Агата.
Собрала узелок, простилась с девками, горячо помолилась и пошла из крепости.
Воротные сторожа помехи не чинили: ведали воеводский указ – выпускать из крепосницы девок, ежели они того пожелают. Увидели Агату, головами покачали.
– Дй да краса-девица. Шла бы вспять.
Но Агата молча ступила мимо. Шла до сутеми по одинокой угрюмой дороге и тихо шептала молитву:
– Помоги, матерь божья, до родительского дома добраться. Порадей, пресвятая богородица и заступница наша…
Вскоре услышала позади дробный стук лошадиных копыт. Оглянулась – и отпрянула в сторону, прижавшись к ели.
Трое верховых осадили коней, спрыгнули наземь, подошли к Агате.
– Ты что, девка, умом рехнулась! Куды ж ты одна на ночь глядя? – закричал один из вершников.
– В Малиновку, люди добрые, – ответила Агата. – В деревеньку свою, к матушке.
«В деревеньку, к матушке», – передразнил наездник. – Да ведаешь ли ты, неразумная, где твоя деревенька?
– Как же не ведаю. Малиновка наша одна, – простодушно молвила Агата.
– Это на Руси-то? – хмыкнул вершник. – У меня, вон, свояк в Малиновке живет. Так то под Новгородом. А ты какова уезду?
– Елецкого, люди добрые. Там наша Малиновка.
Вершники рассмеялись.
– Учудила, девка! До Ельца, поди, полтыщи верст. Да и дорог ты не ведаешь. Туды и на коне лихо. Разбой кругом да татары рыщут. Куды ж ты, шалобродная! Чу, ночь наступает. Лес дремуч, тут лешак на лешаке. Тьфу, пронеси силу окаянную!
Вершник, пожилой крутоплечий мужик в багряном кафтане, истово перекрестился и, придерживая коня за повод, добавил:
– Не дело удумала девка. Не дойти те до Ельца…
Вершник вдруг поперхнулся, захлопал глазами и застыл с открытым ртом.
– Глянь, робята, – тихо выдавил он. – Глянь на дорогу.
Впереди, саженях в десяти, поднялся на задние лапы огромный, в бурой шерсти медведь.
Служилые оробели, а медведь стоял средь дороги и разглядывал людей. Агата похолодела, и будто только сейчас увидела она дикий, наугрюмленный лес, и таинственный колдовской сумрак надвигавшейся ночи, и длинные замшелые коряги, тянувшиеся к ней цепкими, высохшими, узловатыми руками.
«Господи! Да что ж это я… Куда ж снарядилась, непутевая», – запоздало опомнилась она.
Старший из вершников, не сводя настороженных глаз с медведя, вытянул из кожаных ножен саблю, а двое других выхватили из-за кушаков пистоли.
Косолапый, почуяв недоброе, рявкнул и не спеша убрел в чащу.
– Ну так что, девка, – утер вспотевшее лицо старшой. – Дале пойдешь али с нами вернешься?
– А вы куда ж?
– Так мы за тобой посланы. Велено на воеводский двор доставить.
– На воеводский?.. Пошто я понадобилась воеводе? – озадачилась Агата.
– О том нам не ведомо. Одно лишь скажу. Как прознал Тимофей Егорыч про твой уход, так тотчас повелел догнать тебя и вернуть. Вот так-то, девка. А теперь взбирайся на моего коня да держись покрепче. Поспешать надо, – строго произнес старшой.
С того дня Агата оказалась в воеводской светелке. Тимофей Егорыч заходил по три раза на дню, садился на лавку, веселый и слегка захмелевший, улещал:
– Забудь о Малиновке, Агатушка. Поди, и ее ордынцы порушили. Никто тебя в деревне не ждет. Не горюй. Слезами беды не избыть. Ты меня послушай. Кинь из головы кручину да повеселись вволю. Жизнь- то больно пригожа, глянь за окно. Птицы и те радуются, ишь как в саду заливают. А вон девки на игрище собрались. Ступай-ка к ним, развей кручинушку. Ты ж не черница какая. Вон как поганых сабелькой уважила. Ступай в сад!
Агата либо отмалчивалась, либо отвечала коротко:
– Посижу я, воевода. Не неволь.
Воевода супился и послушно уходил. А затем появился этот могучий, плечистый парень с густыми черными кудрями, падающими на загорелый лоб. Был он замкнут и неразговорчив, будто что-то тревожило его в этом воеводском доме. Тимофей Егорыч называл его своим «другом собинным». Несколько раз он поднимался с ним в светлицу, норовя развеселить Агату. Но Иван больше помалкивал и все о чем-то раздумывал, хмуря темные брови, и Агате почему-то было беспокойно от его отрешенно-задумчивых глаз.
«Вот и ему не сладко в хоромах. А ведь содруг воеводы. Чего бы лучше – пей, веселись да девок голубь… Васюта не таков. Тот весь день рта не закрывает, и девки к нему льнут. Бедовый!.. Иван же, как туча черная. С чего бы это?» – раздумывала Агата.
Как-то поутру, сидя у окна в светелке, Агата услышала со двора чей-то басовитый, охрипший голос:
– Кой седни день, Марья?
– Середа, батюшка. Аль запамятовал? – отвечал женский голос.
– Запамятовал, баба.
– Да где ж те припомнить, коль из погреба не вылазишь. Поди, бочонок вылакал. Вот донесу ужо воеводе.
– Нишкни, баба!.. Кой седни день?
– Вот ить до чего назюзюкался. Середа, идол!
– Я те, дура!.. А по счету кой?
– Шешнадцатый!
– Шешнадцатый?.. Так ить мне седни в карауле стоять. От, дура! И че не упредила! Сотник по морде съездит.
Баба звучно сплюнула и ушла. Служилый же, почесав затылок, что-то невнятно забурчал и вновь полез в погреб.
Девки глядели из окна, смеялись. Агата же невольно охнула. Шестнадцатое! Сейчас идет травень- месяц. Молвила:
– Седни у меня день ангела. Совсем забыла, девоньки.
Подружки поднялись из-за прялок и кинулись к Агате,
принялись обнимать.
– То день собинный.
– Грех именины забывать.
– Надо бы воеводе молвить.
– Ой, не надо, подруженьки. Идемте в сад. На качели хочу! – загорелась Агата, но потом вновь остыла. – Ой, нет. Поначалу о матушке помолюсь. Пойду в крестовую, а уж потом и на гульбище.
Агата спустилась в молельную, а девки все же упредили воеводу. Тот как услышал, так и возрадовался:
