– Не люб кнут, стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать, жизнь-то дороже.
Голос Потылицына был елейно мягок.
– Адоня, подай-ка кувшин с вином. Опохмель донца, глядишь и полегчает.
Кат развязал Пятунке руки, налил из кувшина полную медную чару.
– Дуй, паря. Лукьян Фомич милостив.
Пятунка с великим трудом поднялся, глянул злыми глазами на палача и сотника, принял дрожащими руками чару, выпил.
– Ну, а теперь сказывай, милок.
– Стрелец я, Федьки не ведаю, – стоял на своем Пятунка.
Сотник озлился, выхватил у палача кнут и принялся хлестать непокорного донца.
– Не ве-е-даешь! Не ве-е-даешь!
Пятунка упал на холодный пол, а сотник все стегал и стегал, пока не услышал голос палача:
– Сдохнет, кой прок.
Потылицын опомнился, швырнул кнут. Кат прав: мертвый донец никому не нужен.
– Кропи казака, Адоня.
Палач зачерпнул из кадки ковш рассолу и начал плескать на кровавые раны. Пятунка закорчился.
– Лей, Адоня! Лей! – закричал сотник.
Но Пятунка лишь храпел и выплевывал изо рта кровь.
Отчаявшись что-нибудь выведать, сотник приказал палачу подвесить донца на дыбу. Но и на дыбе, с вывернутыми руками, ничего не сказал Пятунка.
– Жги его! Увечь! Ломай ребра! – наливаясь кровью, бешено заорал сотник.
В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и железные прутья.
Пятунка дергался на дыбе и хрипло выкрикивал:
– Стрелец я! Стрелец, душегубы!
А в потухающем сознании проносилось:
«Не выдам вольный Дон, не выдам Федьку. Атаман отомстит за мою погибель».
Слабея, выдавил:
– Собака ты, сотник. Зверь. Прихвостень боярский!
Потылицын толкнул палача к горну.
– Залей ему глотку!
Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Опустив Пятунку на пол, Адоня вставил в его черный изжеванный рот небольшое железное кольцо, в затем вылил в горло дымящуюся, расплавленную жижу.
Пятунка, донской казак из Раздорной станицы, дернулся в последний раз и навеки застыл, унося с собой тайну.
Утром к городу прибыл торговый обоз. Купец, черный, косматый, сошел с подводы и, разминая затекшую спину, ступил к воротам.
– Пропущай, служилые!
Стрельцы и ухом не повели. Один из них молвил, позевывая:
– Больно прыткий… Рожа у тебя разбойная.
– Сам разбойник, – пообиделся купец. – Открывай ворота. Людишки мои чуть живы, да и кони приморились. Впущай!
Стрелец пьяно качнулся, хохотнул:
– Ишь, плутень. На торг поспешает, служилых объегоривать… Издалече ли притащился?
– Издалече. С самой матушки Рязани. Воевода Тимофей Егорыч меня ждет не дождется. Товаров ему везу.
Услышав имя воеводы, стрельцы засуетились и кинулись к воротам.
– Так бы и говорил. А подорожную имеешь?
– При мне, служилые.
Купец вытянул из-за пазухи грамоту, и стрельцы открыли тяжелые, окованные железом ворота. Старшой глянул в подорожную, но кудрявые строчки двоились и прыгали перед мутными глазами. Так и не осилил. Махнул рукой.
– Проезжай, торгуй с богом.
Пять подвод в сопровождении оружных людей с самопалами въехали в город. У стрелецкой избы пришлось остановиться: купца позвал к себе сотник Потылицын, которого уже известили о торговом обозе.
– Из Рязани пожаловал? Так-так… А что везешь? – пытливо вопросил сотник.
– Да всего помаленьку, – уклончиво ответил купец и замолчал, упершись тяжелыми руками о колени.
– И воеводу нашего ведаешь?
– Да как же не ведать, мил человек. В Рязани наши дворы обок, – с гординкой произнес купец.
– А чего в эку даль пустился? Нас купцы не шибко жалуют.
– Вестимо. Плохо до вас добираться, лиходейство кругом. Но прытко Тимофей Егорыч просил. Новому ш-роду-де без товаров худо. Вот и потащился. Да и воеводу-старика охота потешить.
– Старика? – еще более сузив глаза, протянул сотник. – Околесицу несешь, купец. Нашему воеводе и сорока нет.
– Да ты что, служилый! Грешно над воеводой смеяться. У него сыны твоих лет.
– Моих лет? – Потылицын и вовсе оторопел. Голову его осенила страшная догадка, и от этого он разом взопрел, будто сунулся в жаркую баню.
– Моих лет, речешь?.. А кой из себя, воевода?
Купец недоуменно глянул на сотника, пожал плечами.
– Волосом рыжеват, плешив, борода клином…
Купец не успел досказать, как Потылицын сорвался с
лавки и пнул ногой дверь в пристенок.
– Степка! Кличь ко мне десяцких!
Ступил к купцу, жарко задышал в лицо.
– В самую пору явился, в самую пору! То-то, мекаю, воевода на ухарца схож. Никакой в нем знатности. Вот топерича он у меня где, самозванец!
Сотник стиснул тяжелый кулачище, а купец, ничего не понимая, захлопал на Потылицына глазами.
– Энто как же, батюшка?.. Ведь то поклеп на Тимофея Егорыча. Вельми он родовит. Дед его у Ивана Грозного в стольниках ходил… Кой самозванец? Воевода при мне из Рязани выступил.
– Выступил да сгинул. Воровской атаман Федька Берсень ему башку смахнул и сам воеводой объявился. Уразумел?
Купец ошарашенно попятился от сотника, перекрестился в испуге.
– Экое злодейство… Четвертовать надлежит лиходея.
– В Москву повезем. Пущай сам государь Федьку четвертует, – злорадно молвил сотник.
Воровского атамана надумали схватить ночью. Днем же Федьку сотник брать не решался: с атаманом была большая ватага повольников-донцов.
– Федьку в железа закуем, а гулебщиков живота лишим. Они нонче все пьяные, управимся, – сказал «собин-ным людям» Потылицын.
– Ас дружками Федькиными как? – вопросил один из десяцких.
– И дружков в железа. То Федькины есаулы. Ивашку и Ваську повезем вкупе с атаманом.
Потылицын ликовал: завтра он отправит закованных бунтовщиков в стольный град. И сам поедет. Царь щедро вознаградит. И не только деньгами, а, возможно, за радение и в дворяне пожалует. Может так случиться, что воз-вернется он в крепость самим воеводой.
А Берсень тем временем сидел в Воеводской избе. Распахнув бархатный кафтан, мрачно взирал на конопатого длинногривого подьячего, который монотонно доносил:
