– Воевода собирает большую рать. Надо уходить, батька!
Но воеводская рать Болотникова не пугала.
– Здесь нас взять тяжко, – говорил он есаулам. – По Усе стрельцам не пройти. Ядер и зелья у нас ныне слава богу. А коль берегом сунутся – в ущелья заманим. Тут и вовсе стрельцам крышка! Не достать нас воеводе в горах.
– Не достать, батька! – твердо сказали есаулы. Они были веселы, дерзки и беззаботны.
А Болотникову почему-то было не до веселья; его все чаще и чаще одолевали назойливые, терзающие душу думы.
«Теперь всем богат: и зипунами, и хлебом, и казной денежной. Но отчего ж на сердце кручина?.. Много крови пролито, много душ загублено? Но казна та у богатеев отнята, кои посадского тяглеца да мужика обирали. Чего ж тут горевать? Богатеи кровь народную сосут, так пусть в той крови и захлебнутся. Пусть!»
Но что-то в этих думах мучило его, тяготило:
«Ну еще караван разорю, другой, третий. Еще людей загублю… А дале что? Как были на Руси купцы да бояре, так и останутся… Что ж дале?»
Все чаще и чаще стал прикладываться к чарке, но вино не утешало, и тогда он выходил на утес; долго, в беспокойных думах стоял на крутояре, а затем, все такой же смурный, возвращался в шатер.
– Мечется атаман. И чего? – недоумевали есаулы.
Как-то в полдень к Болотникову привели молодого
стрельца.
– На Усе словили, батько. На челне пробирался, никак, лазутчик.
– С утеса, сатану.
Служилый, длинный, угреватый, с большими оттопыренными ушами, бесстрашно глянул на Болотникова.
– Не лазутчик я, атаман, и пришел к тебе своей волей.
– Своей ли? – поднимая на стрельца тяжелые веки, коротко бросил Иван.
– Своей, атаман. Надумал к тебе переметнуться. Не хочу боле в стрельцах ходить.
Болотников усмехнулся.
– Аль не сладко в стрельцах?
– Не сладко, атаман. Воли нет.
– Воли?.. А пошто те воля? Волен токмо казак да боярин. Но казак близ смерти ходит, а в бояре ты породой не вышел. Зачем тебе воля?
– Уж лучше близ смерти ходить, чем спину гнуть. От головы да сотников житья нет. Я-то ране на ремесле был, с отцом в кузне кольчуги плел. Да вот, худая башка, в стрельцы подался. Чаял, добрей будет, а вышло на-опак. А вспять нельзя, из стрельцов не отпущают. Вот и надумал в казаки сбежать… Но пришел я к тебе, атаман, с черной вестью.
– Рать выходит?
– Хуже, атаман… Измена на Дону.
– Измена? – порывисто поднялся Болотников. – Дело ли гутаришь, стрельче?
– Измена, – твердо повторил стрелец. – В Самару тайком прибыли казаки раздорского атамана. Поведали, что с Дону вышла разбоем бунташная голытьба.
– Раздорский атаман Васильев упредил воеводу?!
– Упредил. Почитай, недель семь назад.
– Собака! – хрипло и зло выдавил Болотников.
Есаулы огрудили атамана, взъярились:
– Христопродавец!
– Иуда!
Разгневанный Болотников заходил вдоль шатра. Богдан Васильев, донской атаман, выдал стрельцам голытьбу-повольницу! Ох как прав оказался Федька Берсень, гута-ря о том, что разбогатевшая домовитая старшина точит ножи на воинственную и дерзкую вольницу.
– Имена казаков ведаешь?
– Прискакали трое: Пятунка Лаферьев, Игнашка Кафтанов и Юшка Андреев.
– Знаю таких казаков, – кивнул Мирон Нагиба. – Блюдолизы, вечно подле домовитых крутились.
– Как опознал, стрельче?
– А я тогда в Воеводской избе был, атаман. Караулил в сенцах, а дверь-то настежь. Жарынь! Воевода к тому ж во хмелю пребывал, все громко пытал да расспрашивал. Вот я и подслушал.
– Добро, стрельче, возьмем тебя в казаки. А теперь ступай, недосуг мне… Черна весть. Есаулы, скликайте круг!
На кругу Болотников ронял сурово:
– Подлая измена на Дону, други! Богдашка Васильев продал нас боярам. Надумал, собака, извести голутвен-ных. Голытьба ему – поперек горла. Мы токмо из Раздор, а уж
Й загудело, забесновалось тут казачье море. Гнев опалил лица, гнев выхватил из ножен казачьи сабли.
– Смерть Васильеву! – яро выплеснула из себя по-вольница.
– Смерть, други! Казним лютой смертью! – продолжал Болотников. – Завтра же снимемся с Луки и пойдем на Дон. Худое будет наше товарищество, коль иуде язык не вырвем, коль подлую голову его шакалам не кинем. Дон ждет нас, туго там казакам. Голытьба ходит гола и боса, в куренях бессытица. У нас же добра теперь довольно. Хлеба не приесть, вина не припить, зипунов не износить. Так ужель с братьями своими не поделимся, ужель друг за друга не постоим? Зипуны и хлеб ждет все Понизовье. На Дон, атаманы-молодцы!
– На Дон, батька! – мощно грянула повольница.
Выступили на челнах, стругах и конно.
– Доплывем до Камышинки, а там Раздорский шлях рядом, – сказал Болотников.
– А коль стрельцов повстречаем?
– Прорвемся. У нас пищали да пушки. А с берега наступят – конница прикроет. Прорвемся, други!
По Усе растянулся длинный караван из челнов и стругов. Миновав устье, вышли на волжское приволье.
Иван плыл на головном струге. Высокий нос судна украшал черного мореного дуба резной змей- горыныч с широко раскрытой пастью. Здесь же, на кичке, стояли медные пушки, бочонки с зельем, лежали наготове тяжелые чугунные ядра, затравки, просаленные тряпицы и смоляные фитили.
Распущенные шелковые алые паруса туго надуты. Попутный ветер, весла гребцов и паруса ходко гнали струги в низовье Волги.
Атаманский ковровый шатер – на корме. Распахнув кафтан, Иван стоял подле букатника-кормчего и наблюдал за боевым караваном.
Быстро и весело летят челны и струги. А над Волгой – протяжная, раздольная песня:
Ай да как ехал удалой, удалой казак Илья Муромец,
Ай да как шумела, шумела травушка ковыльная,
Ай да как гнулись на ветру дубравушки зеленые,
Дубравушки зеленые, дубы столетние…
Подхватил и Болотников казачью песню, подхватили есаулы. И загремела, распахнулась Волга! И полетела удалая былинушка над голубыми водами, над золотыми плесами да над крутыми берегами, устремляясь к соколиным утесам.
Прощай, Жигули!
Прощай, богатырские кручи!
А левым берегом бежала конница. Мелькали копья, лохматые гривы ногайских коней, черные и серые бараньи шапки.
