вызрело…
– Ты бы отдохнул, батя. А гроза мимо села пройдет, – участливо проговорил Иванка.
– Скоро обед, сынок. Под телегой прилягу…
К вечеру, когда усталые мужики пришли в избы, подул ветер, вначале тихо и как-то исподволь, но затем все сильней и порывистей.
На село наползли черные тучи, закрыли полнеба. А ветер все набирал силу, кружил над селом, обрывал на деревьях зеленую листву и вместе с клубами пыли уносил ввысь.
На опустевшей улице стало совсем черно. Отдаленные громовые раскаты приближались к селу. А ветер становился все яростней и неистовей. С крыши Афониной избенки вырвало солому. Вскоре эта же участь постигла и другие избы.
Ураганный ветер вырывал с корнями цеплявшиеся за взгорье узловатые сосны и швырял их прямо в озеро.
Мужики с иконами выбегали во двор, истово крестили лбы, обходили избы с образом чудотворца.
Вдруг вблизи, на самой дороге, ослепительно вспыхнула молния, мощный удар грома потряс село, и хлынул ливень.
Мужики бросились в избы. В страхе запричитали бабы, испуганно застыли, прижавшись друг к другу, ребятишки.
А ливень все усиливался, жутко рокотал гром, сверкали молнии. И все вокруг неистово ревело, стонало, ухало.
Исай стоял под поветью 130. Тоскливо и горестно вздыхал, тряс седой бородой.
И вдруг подле избы заскакал крупный, с голубиное яйцо град.
– Осподи, да что же это! – побледнел старожилец.
Град повалил на землю страшной, густой, убивающей
полосой. Исай опустился на колени.
– Хлеб гибнет! – в отчаянии воскликнул страдник и без шапки, в одной посконной рубахе, побежал вдоль села к своей ниве.
Град больно стегал по взлохмаченной голове, широкой груди, босым ступням. Но старожилец не замечал ни боли, ни устрашающих вспышек молний.
А вот и нива. О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья. Но тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.
– За что же ты караешь, оспо-ди-и…
Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.
Глава 8 БУНТ
Уныло в селе, печально.
Мужики, понурив головы, бродили по загубленным нивам, а в избах надрывно голосили бабы.
– Вот те и Илья да Никола! Весь год маялись, а прок какой? Помрем теперь с голодухи, братцы, – угрюмо ронял среди мужиков Семейка Назарьев.
– Помрем, Семейка, – вторил ему Карпушка Веденеев. – У меня уж и без того троих деток господь к себе прибрал.
– Чего делать будем, братцы? – вопросил Семейка, обращаясь к поникшим крестьянам.
Но вразумительного ответа так и не последовало.
А спросить совета больше не у кого: на погосте теперь степенный, башковитый крестьянин.
Исая хоронили всем миром. Страдники – старожильцы, серебреники, новопорядчики и бобыли долго стояли возле могилы, поминая селянина добрыми словами:
– Всю жизнь из рук сохи не выпускал да так на ниве и преставился, голуба, – глухо промолвил белоголовый Акимыч.
– Исай – мужик был праведный. Себя в обиду не давал и умел за мир постоять, – тиская шапку в руках, произнес Пахом Аверьянов.
– От боярских неправд все скоро подохнем, братцы. Исай, почитай, за мир один отдувался. Всем скопом надо против боярщины подниматься, – веско проговорил Семейка Назарьев.
– Верно толкуешь, Семейка. Что ни год – то тяжелее хомут княжий. Мочи нет терпеть.
– Теперь одна дорога – в бега подаваться, хреще-ные, на Низ 131.
Убитая горем Прасковья, обхватив руками деревянный крест, припала к свежему земляному холмику и тихо рыдала. Седые пряди выбились из-под черного убруса.
Иванка застыл возле могилы в тягостном суровом молчании – угрюмый, насупленный, скорбный.
Возле княжьего гумна собрались мужики с подводами.
Калистрат Егорыч, распахнув на груди суконный опашень 132, сказал миру:
– Повелел государь наш Андрей Андреевич хлебушек из амбаров выгружать и в Москву отправлять. Кладите на телеги по пять четей и езжайте в белокаменную с богом. Да топоры с собой прихватите, неровен час…
– Креста на тебе нет, Егорыч. Нам надо побитые хлеба согрести да цепами обмолотить. Хоть последние крохи с нивы собрать, – с возмущением перебил приказчика Семейка.
– Дело-то спешное у князя, сердешные. Ему хлебушек в Москве надобен.
– Князь может и обождать. У него жита и за десять лет всем селом не приесть, – поддержал Назарьева Иванка.
– Неча попусту языком болтать. Князю лучше знать, когда ему хлеб надобен. Загружайте подводы, мужики! – начал гневаться приказчик.
– Не повезем жито в Москву. Недосуг нам да и кони заморены. Хватит с нас жилы тянуть! – взорвался Семейка, наступая на приказчика.
– Заворачивайте, братцы, коней. Айда на свои загоны! А ты, приказчик, уходи подобру-поздорову! – выкрикнул Иванка.
Мокей, не дожидаясь решения Калистрата, ожег Семейку Назарьева кнутом и пошел на Болотникова. Иванка отшатнулся – кнут просвистел мимо. Мокей взмахнул в другой раз, но Болотников с такой силой двинул его кулаком, что челядинец рухнул наземь.
– Вяжите бунтовщиков! – тонко и визгливо прокричал Калистрат Егорыч своим дворовым холопам.
Но здесь приказчик переусердствовал. Его окрик еще более раскалил и без того обозленных крестьян.
– Бейте их, братцы! – взревел Семейка.
Разгневанные мужики метнулись навстречу холопам,
замахали кулаками, вымещая на челядинцах годами накопленную ярость. Особенно досталось Мокею. Поднявшись с земли, он выхватил было саблю, но Болотников успел ударить его в подбородок и вновь повергнуть наземь. Подняв саблю с земли, Иванка забросил ее в лопухи. Мокей с окровавленным лицом поднялся в третий раз, но тут со злобным криком обрушились на него крестьяне.
Иванка с кнутом надвинулся на бесновавшегося приказчика.
– Быть тебе на плахе, звереныш! – осатанело прохрипел Калистрат.
– Это тебе за батю, сатана! – вознегодовал Болотников и полоснул приказчика.
Калистрат растянулся возле телеги и на все село завизжал от страшной боли. Встать на ноги он так уже и не смог. Испуганно тряся жидкой рыжеватой бородой, на четвереньках пополз в сторону, с ужасом озираясь на разъяренных мужиков.
