Мокей с трудом вырвался от селян и бросился наутек. За ним, трусливо втянув головы в плечи, покинули княжье гумно остальные дворовые люди.
Горячий, возбужденный Болотников взобрался на телегу. На него устремились десятки жгучих и отчаянных глаз. Закружилась голова, путались мысли, назойливые, вольные, дерзкие…
– Братцы! Всю жизнь мы на князя спину гнули. Хлеб, что лежит в амбарах, нашим соленым потом и кровью полит. В сусеках наши труды запрятаны… Князь на Москве еже день пиры задает. У него столы от снеди ломятся. А мы с голоду подыхаем. В амбарах наше жито. Грузите хлеб на подводы – и по избам!
– Верна, Иванка. Айда, мужики, к сусекам!
– Заберем наш хлебушек!
Глава 9 МАМОН И КСЕНИЯ
– Заждался я тебя, сердешный. Бунт в вотчине, – лежа на пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.
– Что приключилось, Егорыч?
– Мужики отказались на княжий двор в Москву жито везти. Холопей избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и по своим избам хлеб растащили.
– Ну и дела, Егорыч, – изумленно ахнул пятидесятник. – Кто гиль на селе затеял?
– Поди, сам смутьянов ведаешь. Старшой-то подох намедни, так звереныш остался.
– Иванка Болотников?
– Он самый, Ерофеич. Кнутом меня ударил, сиволапый. А вместе с ним Семейка Назарьев горлопанил.
– Так-так, Егорыч.
Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина, налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.
– Ивашке теперь не жить, Егорыч. За ним не только бунт, но и другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.
Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.
– Не зря я по лесам три недели скитался. На днях семерых беглых мужиков изловил, а одного из ватажки
Федьки Берсеня. Спрос с него учинил. Поначалу молчал, а потом, когда огнем палить его начал, заговорил нищеброд. Поведал мне, что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.
– А грамотки кабальные где? – встрепенулся приказчик.
– О грамотках беглому неведомо. Никак, наши смутьяны припрятали… Афонька вернулся в село?
– Вернулся, Мамон Ерофеич. Обрадовал ты меня. Выпей еще чарочку, сердешный, да к пыткам приступай. Ивашку не забудь в железа заковать.
– Не забуду, Егорыч. Ночью схватим, чтобы бунташ-ные мужики не видели. Обоих пытать зачну. У меня не отвертятся. Заживо спалю, а правду добуду.
– Кто из беглых тебе о сундучке поведал?
– Евсейка Колпак. Он князю десять рублей задолжал. Неподалеку от Матвеевой заимки его поймал.
– Бортника давно на дыбе растянуть надо. Извечно вокруг его заимки воровские люди шатаются.
– Не миновать ему дыбы, Егорыч. Темный старик и, чую, заодно с разбойной ватагой якшается. Хотел у него девку вчера в село увести. Не вышло. Припрятал Василису, старый пень. Никуда не денется. Я возле заимки оруж-ных челядинцев оставил, будет по-моему. Старика – на дыбу за лихие дела, а девку – на потеху, хе-хе… Где у тебя Авдотья прячется?
– Осерчал я на бабу непутевую, Ерофеич. Из-за ее, дурехи, сундучок выкрали. Не допускаю к себе. На верху с кошками дрыхнет.
– Поотощал я в лесах, Егорыч. Пущай хозяюшка снеди на стол поставит, а уж потом и за пыточные дела примусь.
– Пойду покличу, сердешный. Рад экому гостеньку угодить. Уж чем богаты, – промолвил приказчик, поднимаясь с пуховика.
Оставшись в горнице один, Мамон скинул с себя кафтан и остался в легкой кольчуге. Усмехнулся, хитровато прищурив глаза:
«Придется чарочкой полечить приказчика».
Мамон стянул через голову кольчугу и бросил ее на лавку под киот. Глянул на образа, перекрестился и вдруг сердце его екнуло. Из-за божницы выставился край темнозеленого ларца.
«Уж не тут ли приказчик денежки свои прячет?» – подумал пятидесятник и, воровато оглянувшись на сводчатую дверь, вытянул из-за киота ларец.
Дрожащими пальцами поднял крышку и, с досадой сплюнув, задвинул ларец на место.
«Проведешь Егорыча. Деньги, поди, в землю закопал, а в шкатулку всего две полушки бросил. Вот хитрец!»
Пятидесятник устало развалился на лавке, пробубнил:
– А ларец-то на княжий схож…
И вспомнился Мамону давний крымский набег.
В тот день, когда ордынцы ворвались в хоромы, Мамон находился в княжьем саду, возле просторной господской бани с двумя челядинцами. Холопы топили мыленку для старого больного князя. Готовили щелок и кипятили квас с мятой, в предбаннике на лавках расстилали мягкую кошму, на полу раскидывали пахучее молодое сено. В самой бане лавки покрывали мятой и душистыми травами.
А Мамон сидел под цветущей яблоней и скучно зевал, поглядывая на оконца девичьих светелок.
Вдруг на усадьбе раздались встревоженные голоса че-лядинцев, резкие гортанные выкрики и пальба из самопалов.
– Татары-ы-ы! – в ужасе разнеслось по усадьбе.
Холопы кинулись от бани к хоромам, а дружинник
нерешительно застыл под яблоней, прикидывая, куда ему скрыться от дико орущих, свирепых кочевников.
Увидел, как по саду, в одном легком шелковом сарафане бежала юная княжна с темно-зеленым ларцем в руках. Заметив Мамона, Ксения кинулась к нему и, прижимая шкатулку к груди, проговорила, едва сдерживая рыдания:
– Поганые там… Тятеньку саблей зарубили. За девками гоняются… А у меня ларец. Сберечь его братец Андрей наказывал.
Мамон схватил испуганную Ксению за руку.
– Спрячемся в бане, княжна. Поспешай!
В мыленке присели на лавку. Ксения, печально всхлипывая, доверчиво прижалась к Мамону, зашептала молитву. Подавленная страхом и горем, Ксения не заметила, что у нее расстегнулись золотые застежки сарафана, приоткрыв белую грудь.
Мамон соскользнул с лавки на пол, устланный мягким душистым сеном, и потянул к себе Ксению.
– Что ты, что ты! – вдруг догадавшись, испуганно и громко закричала княжна.
– Молчи, княжна! – прохрипел Мамон и широкой тяжелой ладонью прикрыл Ксении рот…
Затем челядинец поднялся, опустился на лавку и взял в руки ларец. Раскрыл и вытянул из шкатулки две грамотки. Придвинувшись к оконцу, поспешно прочел оба столбца, на миг задумался и положил бумаги в ларец.
И в эту минуту в баню, широко распахнув двери, вбежал долговязый рыжеватый мужик, видимо, решивший также укрыться в мыленке. Глянув на лежавшую в беспамятстве княжну и на растерявшегося дружинника, Па-хомка Аверьянов молвил возмущенно:
