– Удал ты, паря. А я взаправду. Отпущу тебя на волю и денег дам, много денег, Ивашка. Живи и радуйся. Но и ты мне сослужи. Попрошу у тебя одну вещицу.
– У меня просить нечего, кончай потеху, – хмуро бросил Болотников.
– Не торопись, на тот свет поспеешь… Есть чего, Ивашка. Богат ты, зело богат, сам того не ведаешь. Но жизнь еще дороже.
– О чем ты?
– Дурнем прикидываешься аль взаправду не ведаешь? – Мамон подсел к Болотникову, глаза его стали пытливыми, острыми. – А вот ваш, Пахомка Аверьянов, о ларце мне сказывал.
– О ларце?
– О ларце, паря. А в нем две грамотки… Припомнил? Тебе ж их Пахомка показывал.
Болотников насторожился: выходит, Мамон все еще не забыл о потайном ларце. Неужели он вновь пытал Пахома?
– Так припомнил?
– Сказки, Мамон. Ни грамот, ни ларца в глаза не видел.
– Да ну?.. И не слышал?
– Не слышал.
– Лукавишь, паря, а зря. Ведаешь ты о ларце, по зенкам вижу. Нешто кой-то ларец башки дороже? Чудно… Ты поведай, и я тебя отпущу. Не веришь? Вот те крест. Хошь перед иконой?
– Брось, Мамон, не корчь святого. Не богу – дьяволу служишь, давно ему душу продал.
Мамон поднялся и ударил Болотникова в лицо. Иван-ка стукнулся головой о стену, в глазах его помутнело.
– Припомнил, собака?
– Сам собака.
Мамон вновь ударил Болотникова.
– Припомнишь, Ивашка. Как огнем зачну палить, все припомнишь. Мой будет ларец.
Откинул крюк, распахнул дверь.
– Ермила, отведи парня в яму!
Одноух недовольно глянул на атамана.
– Пора бы и на плаху, Багрей. Чего тянешь?
– Утром буду казнить.
Ермила позвал лихих, те отвели Иванку за атаманову избу, столкнули в яму с водой.
– Прими христову купель!
Сгущались сумерки. Лес – темный, мохнатый – тесно огрудил разбойный стан, уныло гудел, сыпал хвоей, захлебывался дождем. Прошел час, другой. Караульный, сутулясь, подошел к яме, ткнул рогатиной о решетку.
– Эгей, сын боярский!
Иванка шевельнулся, отозвался хрипло:
– Чего тебе?
– Не сдох? Поди, худо без одежи, а?
Голос караульного ленив и скучен. Иванка промолчал. Караульный сморкнул, вытер пальцы о штаны.
– Один черт помирать. Ты бы помолился за упокой, а?
Иванка вновь смолчал. Босые ноги стыли в воде, все
тело била мелкая дрожь.
– Чей хоть родом-то, человече? За кого свечку ставить?
Но ответа так и не дождался.
Мамон лежал на лавке. Скользнул рукой по стене, наткнулся на холодную рукоять меча в золотых ножнах.
«Князя Телятевского… Горюет, поди, Андрей Андреич. Царев подарок».
Вспомнил гордое лицо Телятевского, ухмыльнулся.
«Не довелось тебе, князь, надо мной потешиться. Ушел твой верный страж, далече ушел. Теперь ищи-свищи».
Еще прошлым летом Мамон жил в Богородском. После бунта Телятевский спешно прискакал в вотчину с оруж-ной челядью. Был разгневан, смутьянов повелел сечь нещадно батогами. Всю неделю челядинцы с приказчиком рыскали по избам, искали жито.
– Худо княжье добро стережешь, Мамон. Разорил ты меня, пятидесятник. Ежели хлеб пропадет, быть тебе битым. Батогов не пожалею, – серчал Телятевский.
Но хлеб как сквозь землю провалился. Телятевский повелел растянуть Мамона на козле. Тот зло сверкнул глазами.
– Не срами перед холопами, князь. Служил тебе верой и правдой.
– Вон твоя служба, – Телятевский показал рукой на пустые амбары. – Вяжите его!
– Дружинник 145все же… По вольной к тебе пришел, – заметался Мамон.
– Ничего, не велик родом. Приступайте!
Привязали к скамье, оголили спину. Били долго, кровеня белое тело. Мамон стонал, скрипел зубами, а затем впал в беспамятство. Очнулся, когда окатили водой. Подле стоял ближний княжий челядинец Якушка, скалил зубы:
– Однако слаб ты, Мамон Ерофеич. И всего-то батогом погрели.
– Глумишься? Ну-ну, припомню твое радение, век не забуду, – набычась, выдавил Мамон.
Несколько дней отлеживался в своей избе, пока не позвал княжий тиун Ферапонт.
– Князь Андрей Андреич отбыл в Москву. Повелел тебе крепко оберегать хоромы. Ты уж порадей, милок.
– Порадею, Ферапонт Захарыч, порадею. Глаз не спущу. Ноне сам буду в хоромах ночевать, как бы мужики петуха не пустили. Недовольствует народишко.
– Сохрани господь, милок… А ты ночуй, и мне покойней.
Тиун был тих и набожен, он вскоре удалился в молельную, а Мамон прошелся по княжьим покоям. Полы и лавки устланы заморскими коврами, потолки и стены обиты красным сукном, расписаны травами. В поставцах – золотые и серебряные яндовы и кубки, чаши и чарки. В опочивальне князя, над ложницей, вся стена увешана мечами и саблями, пистолями и самопалами, бердышами и секирами. А в красном углу, на киоте, сверкали золотом оклады икон в дорогих каменьях.
«Богат князь. Вон сколь добра оберегать… Уж порадею за твои батоги, Андрей Андреич, ух, порадею! – кипел злобой Мамон. – Попомнишь ты меня, князь. Ты хоть и государев стольник, но и я не смерд. Дед мой подле великого князя Василия в стремянных ходил, был его любимцем… А тут перед холопами высек. Ну нет, князь, не быть по-твоему. Буде, послужил. Поищи себе другого стража, а я к Шуйскому сойду».
С вечера Мамон выпроводил холопов из княжьих хором во двор.
– Неча слоняться. Берите рогатины и ступайте в дозор. Мужики вот-вот в разбой кинутся.
В покоях остался один тиун. С горящей свечой Ферапонт обошел терем, загнал девок в подклет, и вновь затворился в молельной.
Мамон тихо, крадучись вернулся со двора в княжьи покои. Неслышно ступая по мягким коврам, подошел к поставцу и сунул в котомку золотой кубок. Затем шагнул к киоту и снял икону с тяжелым окладом в самоцветах.
За темным слюдяным оконцем протяжно и гулко рявкнул караульный:
– Поглядыва-а-ай!
Мамон ступил к ложнице. Когда снимал меч, задел плечом за секиру, и та со звоном грохнулась о лавку. Наклонился, чтобы поднять, и в ту же минуту в покоях прибавилось свету. Из молельной вышел со свечой Ферапонт.
– Мамон?.. Пошто меч берешь? А вон и икона в суме… Да ты…
– Молчи!.. Молчи, старик.
Седая борода тиуна затряслась, глаза гневно блеснули.
