Александрийский, Маймонид, невзирая на незначительное расстояние, отделявшее его от «Эрец Исраэль», и не подумал возвратиться в нее — тем более, в ней поселиться. При его жизни Салах ад-Дин отвоевал у христиан Иерусалим и разрешил евреям селиться в нем. Это важнейшее историческое обстоятельство даже не упомянуто в сочинениях Маймонида, который, кстати, был прекрасно знаком с Салах ад-Дином — он служил личным врачом мусульманского султана. Место, занимаемое «Эрец Исраэль» в книгах Маймонида, маргинально, но все равно примечательно.
Имея в виду, что Маймонид справедливо считается крупнейшим из еврейских средневековых философов, — существует поговорка, гласящая, что «от Моисея (Моше) до Моисея не было другого Моисея», — сионистские историки предприняли несколько попыток его «национализировать», превратив в стыдливого протосиониста; примерно так же они поступили с целым рядом других видных фигур, целиком принадлежащих еврейской раввинистической традиции[261]. Как уже упоминалось, любая сколько-нибудь сложная философия может быть истолкована по-разному; разумеется, сочинения Маймонида также весьма неоднозначны, а иногда и противоречивы. Однако как раз в том, что касается отношения Маймонида к Эрец Исраэль, возникла проблема, которую очень нелегко обойти: педантичный ученый, оставивший нам подробный перечень заповедей Торы, не включил в него обязанность жить в Святой земле — даже после окончательного избавления. Ничего не поделаешь — Маймонида куда больше занимали практические заповеди, в том числе, разумеется, Храм и его место в будущих религиозных ритуалах[262].
К вящему разочарованию сионистских историков, Маймонид был чрезвычайно последователен в своем отношении к Эрец Исраэль и ее месту в иудейском духовном мире. Мало того что верующему иудею не вменяется в обязанность перебраться в Святую землю — она даже не обладает достоинствами, приписываемыми ей различными легкомысленными раввинами. Хорошо знакомый, как и все средневековые философы, с классической «теорией климатов»[263], он не счел необходимым заявить, что Иудея с ее приятным климатом существенно отличается от всех других стран[264]. В отличие от других теоретиков-талмудистов, он не связывал способность к пророчеству с пребыванием в Эрец Исраэль, а ее исчезновение — с жизнью в других странах. Способность к пророчеству, по его мнению, вызывается душевным состоянием человека; чтобы не слишком расходиться с Талмудом, Маймонид объяснил, что, поскольку жизнь в изгнании удручает человека и делает его ленивым, это выдающееся качество на определенном этапе «покинуло» «народ Израиля»[265]. Судя по всему, хитроумный Маймонид не мог проигнорировать то обстоятельство, что Моисей, первый и величайший из пророков, пророчествовал вне пределов Ханаана; вероятно, его смущало и то, что эпоха пребывания евреев в Иудее между восстанием Маккавеев, возродивших иудейский суверенитет, и гибелью Храма не породила ни одного пророка — даже в утешение.
Это еще не все. В своем знаменитом «Письме в Йемен», написанном в 1172 году, он заклинал евреев Йемена, невзирая на все их беды, не поддаваться уговорам лжепророков и ни в коем случае «не торопить сроки». В конце этого важнейшего документа он открыто вернулся к талмудическому дискурсу о «трех клятвах», запрещающих, как мы уже знаем, коллективную эмиграцию в Святую землю[266].
Самая существенная деталь в эсхатологическом учении Маймонида состояла в том, что он не связывал приход мессии с какими бы то ни было действиями евреев. С его точки зрения, избавление наступит вне связи с искуплением евреями своих грехов или с исполнением ими заповедей. Оно станет чистейшим божественным деянием, чудом, не зависящим от человеческого поведения, и непременно включит в себя воскрешение мертвых[267].
Эта последняя концепция Маймонида не позволила «национализированному», обуреваемому патриотическим пылом раввинату второй половины XX века «запрячь философа в свою телегу». Процесс сионизации иудейской религии привел в итоге к реставрации веры в человека-субъекта, земные действия которого могут и должны приблизить приход мессии. Современная теологическая ревизия, отделившая «процесс избавления»[268] от его благополучного завершения, сделала возможной постепенную ликвидацию исторического иудаизма и превращение его в еврейскую националистическую религию, цель которой — земная колонизация Эрец Исраэль, подготавливающая почву для грядущего небесного избавления.
В то время как «эксплуатация» Маймонида в патриотических целях оказалась затруднительной, два других средневековых интеллектуала оказались намного более «сговорчивыми»; они быстро превратились в гранитные «колонны», подпирающие здание национальной революции, перевернувшей в XX веке традиционный иудаизм. Двумя сверхзвездами, олицетворяющими неразрывную связь иудаизма с Эрец Исраэль, были объявлены рабби Йехуда а-Леви[269], живший незадолго до Маймонида, и рабби Моше бен Нахман (Нахманид)[270], живший вскоре после него. Их место в иерархии раввинистического мира было несравненно более скромным, нежели почти царское положение Маймонида, почтительно прозванного «Великим орлом», однако в сионистском пространстве дело обстояло иначе. И Йехуда а-Леви, и Нахманид стали важнейшими, священнейшими национально-религиозными источниками; в таком качестве их восторженно адаптировала секулярная сионистская система образования. Знаменитая книга «Кузари» [271] Йехуды а-Леви изучается во всех израильских школах и сейчас, через полстолетия после того, как хазары были окончательно вычеркнуты из национальной памяти. Решение Нахманида перебраться во второй половине XIII века[272], в самом конце жизни, в Святую землю, трактуется сионистской историографией как героическое национальное предприятие.
Мы не знаем, что побудило Йехуду а-Леви, известного также под арабским именем Абу аль-Хасн аль-Лави (Abu al-Hassn al-Lawi), избрать в качестве формальных рамок для своего апологетического трактата вымышленный диалог между иудейским раввином и хазарским царем. Известия о существовании на берегах далекого Каспийского моря принявшего иудаизм огромного царства распространились по всему иудейскому миру еще до рождения а-Леви; дошли они, разумеется, и до Иберийского полуострова, где он жил. Любой образованный иудей, занимавший хоть сколько-то заметное положение на социальной лестнице, был знаком с имевшей место в X веке перепиской между Хасдаем бен Ицхаком ибн Шапрутом, кордовским меценатом и политиком, и настоящим хазарским царем. Мало того, если верить свидетельству рабби Авраама бен Давида из Толедо[273], в Туделе, городе, где, скорее всего, родился а-Леви[274], в XII веке жили, наряду с прочими, талмудисты — выходцы из Хазарии[275]. Следует, впрочем, помнить, что ко времени написания «Кузари» — а-Леви работал над книгой в 40-е годы XII столетия — восточной иудейской империи давно уже не существовало.
Несомненно, немалые трудности, ставшие уделом испанских евреев в начальный период христианской Реконкисты (кстати, существенным образом коснувшиеся и а-Леви), вызвали у них изрядную тоску по иудейскому суверену, в идеале — всесильному государственному правителю, а заодно и по далекой, волшебной Святой земле. В «Кузари» (или, как она называлась в арабском оригинале, «Книге защиты униженной и презираемой веры») а-Леви, бесспорно, высокоодаренный поэт и прозаик, попытался объединить две эти страстные мечты. Именно поэтому Йехуда а-Леви так упорно подчеркивает достоинства и важность Ханаана, он же — Эрец Исраэль (автор использует оба названия). По этой же причине еврейский герой книги решает, в самом конце диалога, отправиться туда из далекой Хазарии. По его утверждению, эта страна обладает всеми возможными климатическими и географическими достоинствами, и только в ней верующие могут достигнуть интеллектуальных и духовных высот.
Вместе с тем было бы некорректно утверждать, что а-Леви отрицал или отвергал жизнь в диаспоре; тем более, он не имел намерения «ускорить» избавление или реализовать мечту о нем посредством коллективного действия — вопреки распространенным утверждениям сионистских исследователей[276]. А-Леви испытывал страстную личную потребность добраться до Иерусалима, рассчитывая искупить таким образом свои грехи и духовно очиститься с религиозной точки зрения. Это глубокое чувство нашло выражение и в его стихах, и в «Кузари». Он прекрасно знал, что иудеи не слишком-то жаждут эмигрировать в Ханаан. Поэтому он подчеркнул, что их молитвы о «возвращении» совершенно несерьезны и более всего напоминают «чириканье попугая» [277].
