толстыми и неповоротливыми. Снег ложится на них пластами, делает похожими на снежных баб; брови высеребрило, а носы полыхают морковинами.
Снегопады сменяются недолгими затишьями, и тогда наступает погода, которую люди в шубах называют хорошей, а владельцы продувных пальтишек и шинелек ругают на чем свет стоит. С обычного шага они переходят на скорый в отчаянном усилии согреться, побыстрее достичь спасительного тепла.
Забегал и Петр.
Особенно вымотал его четверг на пятое число. Занятия и институте закончились позднее обычного: дирекция задержала все курсы для сообщения о новом паспортном уставе. Потом долго произносились высокопарные слова и речи о том, что каждое первое января будущность принимает конкретный образ и дай бог, чтобы отныне она явилась в лучшем своем обличье, сохранив все доброе от Александра III, безвременно усопшего труженика-царя, во имя преемника его Николая; что главная обязанность студентов — преумножать знания во имя процветания отечества…
Недели стояли в дверях, не давая уйти, а уйти надо: на Петергофском шоссе Петра ждали путиловцы из группы Николая Иванова-Киськи. Пришлось схватиться за живот и с вытаращенными глазами пулей промчаться мимо стражей. Пусть думают, что угодно; с желудком шутки плохи, его не утихомиришь верноподданническими тирадами.
— Разрешено! — соврал Петр в шинельной.
Облачаясь на ходу, он выскочил на Забалканский проспект — и скорей к конно-дорожной линии.
День покатился к ночи. Быстро стало темнеть.
Конка тащилась кое-как. В вагонах — стынь.
За Нарвскими воротами снег умят лишь на проезжей части. У домов тоже не чищено. Ноги тонут в сножном скрипучем месиве.
Петр занервничал: люди давно собрались, битый час его дожидаются; он требует от них точности, а сам ее не держит.
Хоть бы один фонарь горел!
За Чугунным переулком Петр в очередной раз увяз в сиегу. Долго мучался, пока не достиг твердого места.
И вдруг — резкий удар под ребра.
Боль скрючила, но не опрокинула его.
Петр отступил к стене, готовясь к новому нападению.
Нарвская застава овеяна славой разбойного места, по бедности и разгулу уступающего разве что трущобам у Сенной площади. Однако никаких происшествий прежде здесь с Петром не случалось.
Напряженно вглядываясь в темноту, он распрямился.
Ага, вот и обидчик. Ползает на четвереньках. Видать, от души бил, раз сам на ногах не удержался. Сопит, густо дышит сивухой. Стало быть, пьяный. Это облегчает дело… А вонючий-то какой. Судя по запаху, фуфайка у него из козлиной шерсти…
И тут мысли Петра устремились в другое русло. Вспомнилась история, слышанная недавно от путиловцев. Приковылял к трактиру «Марьина роща» чей-то козел, от голодухи бока подвело. Посетители грязной половины — люди жалостливые, покормили животину, а напоследок в пасть водки плеснули. Вот и повадился козел к трактиру ходить. Потолстел, злым сделался. Бродит ночами, людей пугает. Иных и обидит, не без того…
Никак он? Ну точно!
Петр в сердцах выругался, швырнул в козла куском смерзшегося снега. Тот отшатнулся, повернул прочь.
Идти стало еще труднее: каждый шаг отдавался болью.
Впереди замаячил знакомый двухэтажный дом. На доске синей краской выведено: 64.
Петр глянул на верхние угловые окна и от досады покрутил головой: огня нет, значит, не стали ждать, разошлись. Чтобы окончательно удостовериться в этом, он все же поднялся по темной лестнице, постучал. За дверью — тишина.
Походив минут пять возле дома, Петр почувствовал, что окончательно промерз, проголодался, устал. Да и глупо торчать на одном месте. Кто-нибудь обязательно приметит: проулки-то узкие — из окна в окно за руку здороваться можно.
На Богомоловской, помнится, есть ларек, в котором допоздна торгуют колбасой и печенкой. Надо идти туда.
У ларька с жестяным кренделем над входной дверью Петра признал мужик в валяных ходочках на босу ногу, в стареньком тулупе, наброшенном на исподнюю рубаху. И Петр его признал: Дмитрий Иванович Морозов. Было дело, в одной кузнечной артели на Путиловском трудились. Потом Морозов перебрался в паровозо-механическую мастерскую, стал учиться на токаря. Человек он степенный, рассудительный, но с мастерами неуступчивый.
— А я тут рядом живу, — чуть шепелявя, доложил Морозов. — Выскочил за харчами. Может, откушаем вместе? А? У меня знакомые люди сошлись. Путиловские. Чужих нет.
— Можно, — не стал отказываться Петр.
В тесной прокуренной комнатенке у тусклой лампы сидели трое. Все молодые — лет по двадцати пяти, не более. Лицо одного показалось Петру знакомым. Да это же Василий Богатырев, молотобоец.
— Гляди ты, ёкан-бокан, — поднялся ему навстречу Василий. — А нам как раз ученая голова нужна — задачку решить.
— Смотря какая задача, — Петр снял пальто и прошел к столу.
— В том-то и дело, — согласился Богатырев. — Тут, значит, такое дело: замучил Гайдаш Петруху Акимова штрафами… Его вот, — хлопнул он по плечу краснощекого, стриженного скобкой пария в замызгашюй тельнице с нашивными карманами. — Чуть не половину денег удерживает! Под разными видами…
— Да ты погоди, — остановил его Морозов, самый старший в компании. — Так нельзя. Человек с холода. Ему согреться надо.
— Верно, — засмеялся Василий. — Сядем, ёкан-бокан. У нас и перегонка имеется. Наполнить?
— Наполни, — согласился Петр. — Только немного. На два пальца.
Теплую еще колбасу ели молча, макая в горчицу или посыпая крупной солью.
— А это — Сема Шепелев, — запоздало представил Богатырев третьего. — Из паровозо-механической мастерской. Токарь. Не смотри что тихий. Тронется с места — гоп-человек!
Шепелев худ, на лицо приятен; темная бородка идет ему. Неплохо бы и Акимову завести такую, а то у него подбородок начинается сразу под нижней губой.
— Что же Гайдаш? — напомнил Петр. — По-прежнему механическую в страхе держит?
— Ага, — с готовностью подтвердил Акимов. — Новые сверла дают только за угощение в трактире. На старом долго не продержишься. Крутись не крутись — брак сделаешь. Тут тебе и первый штраф. Недовольным скажжешься — второй. Выйдешь на двор по нужде — самовольная отлучка. Папироска во рту — пожарную осторожность нарушил. Нет масла в лампаде — украл. Поставит на сверхурочные работы, а в бумаге покажет один цеховой оклад. Говорит: это за провинности твои. Другие мастера тоже штрафуют, но не догола.
— И что же — Гайдаш записывает штрафы в расчетную книжку? Когда, за что наложено взыскание, кем?
— Вот еще! — удивился Акимов. — У них всего-то одна тетрадь.
— Шнуровая?
— Да вроде нет. Тетрадь и тетрадь. Толстая такая, клееная.
— Из клееной листы можно выдрать. В расчетной книжке — пусто. Вот и получается, что штрафа не было.
— Как это?
— А так… Сам подумай. Нет уж, записей надо требовать. Непременно! Это и законом оговорено.
— А разве есть такой?
— Есть.
До недавнего времени Петр и сам не знал, что существует устав о порядке денежных взысков за
