обеспокоено письмами с фронта и начало бы сомневаться в победе.
Роберт Розен заметил по этому поводу в дневнике:
Я бы охотно спросил его, что означают плохие письма. Можно ли в них сообщать о могилах героев? Об ужасающей грязи в России и чувстве голода, когда запаздывает полевая кухня? Но солдат здесь находится для того, чтобы подчиняться, а не для вопросов. О том, что я с некоторых пор стал разносчиком вшей, об этом я, пожалуй, тоже не имею права писать.
Он спросил Годевинда, действительно ли полевые письма вскрываются и читаются. Тот со смехом покачал отрицательно головой:
— У нас имеются более важные дела, чем читать чужие письма. Мы ведь идем к победе.
С некоторых пор Роберт Розен регулярно писал Эрике. Мысль о том, что кто-то посторонний мог бы читать его письма, была ему неприятна. Вальтер Пуш был менее впечатлительным человеком. Наряду с его победными чаяниями, которые присутствовали в каждом из его писем, он грезил также и о супружеском ложе в Мюнстере. Сексуальные вопросы были вне цензуры. Ильза Пуш замазывала потом черным цветом отдельные места в его письмах.
Дневник Роберта Розена После того, как подморозило, стало легче шагать. На деревьях лежит иней, они выглядят так, будто это аллея, ведущая зимой из Подвангена на Ангербург. Меня не покидает чувство беспокойства относительно того, как дальше будет идти эта война. Мы, жители Восточной Пруссии, знаем, что такое русская зима, но наши товарищи, живущие на Рейне, слабо представляют себе, как выглядит снег.
Мы входим в небольшой город. На окраине лежат семеро убитых немецких солдат, трое из них полностью обгорели. Сразу же за мостом еще тринадцать могил героев. Из-за мороза теперь уже все труднее закапывать наших погибших товарищей.
Вечером вернулся боец, который нес службу часовым в городской тюрьме. Он совершенно замерз, так как в тюрьме нет отопления, и сразу же полез на печь. Ему поручили охранять 46 гражданских пленных, в том числе одну женщину. Та все время кричала о том, что она не сделала ничего плохого. По его словам, это была очень красивая болгарка.
Слякоть. Сегодняшний пеший переход проходит в ужасных условиях и вновь растягивается на тридцать километров. Кому пришло в голову, что мы должны по России передвигаться пешком? Мы еще не проделали половину расстояния до Урала, а уже стерли ноги. Годевинд говорит, что Россия продолжается и за Уралом. Молю Бога, чтобы нам не пришлось завоевывать Сибирь! Как хорошо, если бы рядом был мой конь Феликс. На нем можно было бы и дальше скакать по России.
Вечером к нам в дом заходят двое русских. Мы не знаем, что делать с ними, обыскиваем их на предмет наличия оружия и разрешаем переночевать с нами. Утром мы их уже не видим. Санитары, которые были с нами в этом доме, выставили их наружу. Что с ними дальше произошло, нам неизвестно. Выстрелов мы не слышали.
Каждый день появляются новые могилы героев. На одном из пригорков похоронены восемь бойцов. Во время короткого привала я иду к ним и присаживаюсь у крестов.
Недалеко от дома, где нас сейчас разместили, мы обнаружили могилы пятерых немцев, в том числе одного лейтенанта. Да, на такой войне не обходится без многочисленных жертв. Скорей бы все это закончилось…
Вчера вечером наша рота ликвидировала двенадцать человек, сегодня должен наступить черед еще двенадцати русских. Все они, скорее всего, партизаны. Я рад тому, что меня не отрядили в состав расстрельной команды. Моему боевому товарищу Пушу пришлось в этом участвовать. Позже он рассказал, что некоторые из расстрелянных определенно не были преступниками, но как это можно определить на скорую руку?
Один из наших бойцов получил известие о том, что британские бомбардировщики убили его жену и двоих детей. Я удивляюсь тому, что письма такого рода вообще пропускают на фронт. Бедный парень сидел целый день под яблоней и плакал. Затем он стрелял в воздух до тех пор, пока лейтенант не обругал его, сказав:
— Вы ведете себя, как ребенок! На войне, как на войне!
Вечером солдат явился в ротную канцелярию и потребовал, чтобы его отправили на Западный фронт для борьбы с англичанами. На ночь санитар сделал ему успокаивающий укол.
В городе я сходил на пункт сбора раненых, чтобы достать там себе новую каску. Взял ее несколько большего размера с учетом того, чтобы ее можно было надеть на головной убор и защитить уши от мороза.
Одновременно приобрел зубную пасту и покрасил ею каску в белый цвет. Предусмотрительность совсем не лишняя. Нам еще долго придется воевать в этой белой глуши. Я уже не верю тому, что все это завершится до Рождества.
В городе кипит жизнь, крутят даже кино, показывая развлекательный фильм о Париже. Но мне не до веселья. Лучше я напишу письмо Эрике.
Если вначале мы были в хорошем расположении духа и радовались тому, что видим чужеземные города и веси, следуя за нашим императором в походе на Москву, то затем настроение наше стало все больше и больше омрачаться подобно тому, как дни становились все более сумрачными. С первым снегом то один, то другой солдат стал задаваться вопросом, что он забыл в этой безотрадной стране? Все чаще мы стали вспоминать нашу дорогую Вестфалию, а некоторые вечерами, укладываясь спать, вытирали слезы.
Дневник вестфальца, 1812 год Как раз в период сбора урожая свеклы в поместье прибыла вторая партия пленных. В связи с тем, что барак был уже переполнен, им было приказано под жилье переоборудовать прачечную. Они обнесли решетками окна, укрепили входную дверь дубовыми брусками и навесили на них несколько замков, каждый величиною с кулак. Поскольку теперь уже каждый пятый житель деревни являлся русским, о поляках речи
