На географической карте, висящей на стене, ширится бедствие той зимы. Появляются новые названия: Вязьма и Брянск. Местность между Смоленском и Москвой больше уже не предстает белым пятном, она покрыта разноцветными брызгами: преимущественно красными, как кровь, и черными, как зола. Мой отец побывал в Бородино и написал учителю Коссаку: мы находимся там, где уже однажды гостил Наполеон.
На пути отступления их никто не приветствовал, стоя у домов. Не было буйства цветов, в садах не созревали вишни и сливы, колосящиеся нивы не сопровождали их марш, кругом был один лишь снег, снег и снег…
В моем саду прекрасное лето, но мыслями я погружаюсь в русский снег. На высокой ели, растущей у обочины дороги, гнездятся голуби. Их «гу-гу-гу» я слышу постоянно днем и ночью. По утрам я вынуждена закрывать окно, потому что воркование голубей мешает мне спать.
Письмо, которое я написала Фрицу Цайдлеру, вернулось обратно. Адресат неизвестен. То есть не будет новых фотографий солдат на фоне снега, а также застывших на морозе лошадей. Его больше нет в живых, этого Цайдлера. Его снимки и негативы кто-то выкинул в мусорное ведро, убирая квартиру после его смерти. «Вчерашний снег» — так можно было бы это назвать. Большинства из тех, кто шел тогда сквозь русскую зиму, больше уже нет на свете. Те, кому удалось пережить войну, плен и послевоенные бедствия, умерли от дряхлости. То, о чем они думали, ушло вместе с ними, прежде чем закончился ужасный век, который был их веком. Только что началось новое столетие, которое приносит новые кошмары. Как много ужасного произошло всего лишь за три года этого нового столетия! Вегенер говорит, что 21-й век переплюнет по своей лютости обе мировые войны. Так что пусть уж лучше я останусь с войной моего отца, представляя себе его мир в черных, белых и красных красках. Имеется достаточно большое количество фотоснимков, дневников, писем и воспоминаний того времени, утверждает Вегенер. Тысячи людей положили на бумагу то, что оставило волнующий след в их жизни в тот страшный отрезок истории. Но сегодня никто уже больше не хочет этого знать, потому что все заняты своими собственными бедами.
В воскресенье вернется со своей войны мой мальчик. Разумеется, я ему ничего об этом не скажу, он далек от восприятия подлинных военных бедствий. Ральф приедет оттуда, где поддерживается мир.
Я вытираю пыль в его комнате и ставлю в вазу букет гладиолусов. Во время уборки натыкаюсь на книги, названия которых приводят меня в ужас: «В ущельях Балкан», «От Багдада до Стамбула», «Сквозь дикий Курдистан». Я заберу их в свой «Военный музей», где также буду протирать их от пыли. Там уже находятся книги Карла Мая,[38] соседствуя с письмами Вальтера Пуша и дневником вестфальца.
Я уже пережила Рождество и Новый год в России, теперь вступаю в весну. Мне интересно, какая она, эта русская весна. Надеюсь, что отец опишет мне ее. Во всяком случае, именно весной 1942 года должна была зародиться моя жизнь. Вегенер сообщает мне по телефону такую цифру: в Германии живут около двух миллионов людей, родившихся в войну, которые никогда не видели своих отцов. После зачатия своих детей будущие отцы отправлялись на фронт и погибали смертью героев. Два миллиона вопросов. Я спрашиваю Вегенера, откуда он взял эти цифры? Приблизительный подсчет, говорит он. Родившихся в войну детей он сопоставил с общим количеством солдат за вычетом погибших… Но все это приблизительно.
Мне вдруг приходит в голову такая мысль: отец и мать никогда вместе не отмечали Рождество, также как Пасху и Троицу, впрочем, как и свои дни рождения. Была лишь их свадьба для того, чтобы я появилась на этом свете.
Когда мы зашли в лес, то услышали одиночные ружейные выстрелы. Оказалось, что это вестфальские пехотинцы вели группу пленных русских. Подойдя к ним, мы увидели, как один из русских без сил опустился на землю. К нему тотчас же направился вестфалец, наставил ружье и уже собирался застрелить несчастного. Наш лейтенант бросился туда, рванул на себя ружье и стал отчитывать солдата за то, что поступает так бессердечно, а ведь с ним может случиться то же самое, если он попадет в плен, и его будут конвоировать русские… Солдат ответил, что у него имеется приказ расстреливать тех, кто обессилел. С большим трудом лейтенанту удалось все же спасти жизнь этому русскому. После того, как мы вновь отправились в путь, то услышали, как вдали опять стали звучать выстрелы. Прямо на дороге мы обнаружили около десятка расстрелянных русских.
Никто не знает, как это произошло. Внезапно они оказались последними. Между ними и противником оставались лишь два километра заснеженной местности. Порывы ветра доносили до них звуки моторов и крики людей, время от времени в небо взмывали трассирующие пули, освещали заснеженное поле и падали по замысловатой дуге в лес. Они оборудовали в снегу три пулеметных гнезда, между ними вырыли углубления, в которых разместились по двое.
Температура упала до минус двадцати пяти градусов.
— До рассвета они не появятся, — сказал Годевинд и предложил укрыть винтовки под шинели, чтобы те не замерзли.
Было без пятнадцати шесть. Луна со своим наполовину видимым диском уходила за кромку деревьев. На севере, где-то вдали бушевал огонь.
— Там сейчас можно постоять и погреть руки, — подумал Роберт Розен.
Их снежная нора была насквозь пропитана запахом дыма, это Годевинд курил одну сигарету за другой.
На позицию принесли термос с чаем.
— Русские дают своим солдатам водку, а нам доставляют чуть теплый чай, — пробурчал себе под нос Годевинд.
В шесть часов тридцать минут луна скрылась, и стало темно.
— Как только кто-то побежит к тебе по снегу, отбрось мысль, что это может быть человек, — продолжал бормотать Годевинд. — Это, возможно, отара овец, либо зайцы, или взбесивший буйвол с Дикого Запада — вот что ты должен воображать себе. Если начнешь думать о людях, то тебе крышка.
Фельдфебель обходил позицию с бутылкой шнапса в руках. Роберт Розен отказался от крепкого
